Истории о Шестидесятниках..

[ВЛАДОС]

Просишь снова и снова: ищи…
Владимир Леви.
КУИНБУС ФЛЕСТРИН
— Мир не тесен — дорожки узкие, вот и встретились. Коллеги, значит. На третьем? Придешь ко мне практикантом. Гаудеамус!..
«Gaudeamus igitur» (лат.) — «Итак, будем веселиться» — начало старинной студенческой песни.
Психиатр из нашего мединститута.
Вот уж не помышлял о таком знакомстве, да еще в питейном заведении…
— Мечтал хирургом, да куда однолапому. Пришлось — где языком. Ну, химия… Зато клиника наша всюду. И здесь лечатся, кто как понимает. Вон тот приятель, слева, с подбитым носом, видишь? Из депрессии вылазит посредством белой горячки. Через месячишко пожалует ко мне в буйное.
«Куинбус Флестрин, — чуть не вслух вспомнилось из любимого «Гулливера». — Куинбус Флестрин, Человек-Гора».
— Там буду в халате, «вы» и «Борис Петрович Калган». Здесь — «ты» и «Боб», покороче.
— У нас во дворе кричали: как дам по калгану!
— Во-во, голова, как котелок, голая — вот такая. А еще цветок, корень вроде жень-шеня, ото всех хворей. Батя, сапожник рязанский, болтал, поддамши, будто предки наши каштановый секрет знали, знахарствовали. А бокс ты вовремя бросил — мозги нокаутами не вставишь…
Как он узнал, что я занимался боксом?..
Правая рука этого громадного человека была ампутирована.
Правая нога оторвана целиком, левая нога — от колена. Протез. Костыль. На лысом черепе глубокие вмятины, вместо правого глаза — шрам. Голос низкий, золотистого тембра.
Через несколько секунд я перестал замечать, что у него один глаз. Выпуклый, то серо-сиреневый, то карминно-оранжевый, глаз этот был чрезвычайно подвижен; не помню, чтобы хоть одно выражение повторилось. В пространстве вокруг лучился мощный и ровный жар, будто топилась невидимая печь, и столь явственно ощущалось, что серьезность и юмор не разграничиваются, что хотелось наглеть и говорить, говорить…
— Обаяние, — предупредил он, стрельнув глазом в рюмку. — Не поддавайся. А ты зачем сюда, а, коллега? Я тебя приметил. Зачем?..
— Ну… Затем же, зачем и…
— Я? Не угадал. Научная, брат, работа. По совместительству. Сегодня, кстати, дата одна… Это только глухим кажется, что за одним все сюда ходят. Этот, сзади, не оглядывайся — завсегдатай. Знаешь, какой поэт!.. Помолчи, вслушайся… Голос выше других…
Действительно, над пьяным галдежом взлетали, как ласточки, теноровые рулады, полоскались где-то у потолка, вязли в сизой какофонии: «…тут еще Семипядьев повадился. Художник, он всегда ко мне ходит. Ну знаешь, во-во, распятия и сперматозоиды на каждой картинке. Да видал я их выставки, подтереться нечем. Слушай, говорю, Семипядьев, поедем вместе в сожаление, ночной курорт на полпути в одно мое стихотворение, не помню, господи прости… Не одобряю, когда при мне ходят в обнимку со своей исключительностью, сам исключительностью обладаю, другим не советую. Опять сперматозоидов своих притащил. А я ему, как всегда: а пошел ты, говорю, как всегда, на улицу. Мне, говорю, на твой сексреализм… Ты послушай, говорю. Резво, лазорево, розово резали зеркало озера весла, плескаясь в блеске. Руны, буруны, бурлески… Убери от меня свою исключительность, я свою-то не знаю куда девать. Он — как это, как это? Ты что ж, Мася, лажаешь гения, история не простит. А я ему: а пошел, говорю, тебе, спрашиваю, что-либо непонятно? Могу повторить: пошел, пошел со своей гениальностью, история говорю, и не такое прощала…»
— Слыхал? Экспромтами сыплет. И все врет, не ходит к нему никто. А ты фортепиано не забывай, а то пропадешь».
А это откуда знает?
— Борис Петрович…
— Здесь Боб.
— Боб… Если честно, Боб. Если честно. Мне не совсем понятно. Я понимаю, есть многое на свете, друг Горацио…
— Не допивай. Оставь это дело.
— Ослушаюсь. Повинуюсь. Но если честно, Боб… Я могу, Боб. Я могу. Силу воли имею. Гипнозу не поддаюсь. Могу сам…
— Эк куда, эрудит. Сказал бы лучше, что живешь в коммуналке, отца слабо помнишь.
— Точно так, ваше благородие, у меня это на морде написано, п-психиатр видит насквозь… Но если честно, Боб, если честно… Я вас — с первого взгляда… Дорогой Фуинбус Клестринович. Извини, отец, но если честно…
— Ну, марш домой. Хватит. Таких, как ты… Вдруг посерел. Пошатнулся.
— Доведи, — ткнул в бок кто-то опытный. — Отрубается.
…Полутьма переулка, первый этаж некоего клоповника.
Перевалившись через порог, он сразу потвердел, нашарил лампу, зажег, каким-то образом оказался без протеза и рухнул на пол возле диванчика. Костыль прильнул сбоку.
Я опустился на колено. Не сдвинуть.
— Оставь меня так. Все в порядке. Любую книгу в любое время. Потом следующую.
Выпорхнуло седоватое облачко. Глаз закрылся.
Светильник с зеленым абажуром на самодельном столике, заваленном книгами; свет не яркий, но позволяющий оглядеться. Книги, сплошные книги, ничего, кроме книг: хребты, отроги, утесы на голом полу, острова, облака, уже где-то под потолком. Купол лба, мерно вздымающийся на всплывах дыхания. Что-то еще кроме книг… Старенькая стремянка. Телевизор первого выпуска с запыленной линзой. Двухпудовая гиря. Метроном.
Мстительная физиология напомнила о себе сразу с двух сторон. В одном из межкнижных фьордов обнаружил проход в кухоньку.
На обратном пути произвел обвал: обрушилась скала фолиантов, завалила проход. Защекотало в носу, посыпалось что-то дальше, застучал метроном.
«Теория вероятностей»… Какой-то арабский, что ли, — трактат? — знаковая ткань, змеисто-летучая, гипнотизирующая… (Потом выяснил: Авиценна. «Трактат о любви».
«Теория излучений». Да-да… И он, который в отключке там, все это… На всех языках?..
У диванчика обнаружил последствие лавины: новый полуостров. Листанул — ноты: «Весна священная» Стравинского, Бах, Моцарт…
А это что такое, в сторонке, серенькое? Поглядим.
«Здоровье и красота для всех. Система самоконтроля и совершенного физического развития доктора Мюллера».
С картинками, любопытно. Ух ты, какие трицепсы у мужика! А я спорт забросил совсем. Вот что почитать надо.
Подошел на цыпочках.
— Борис Петрович… Боб… Я пошел… Я приду, Боб.
Два больших профиля на полу: изуродованный и безмятежный, светящийся — раздвинулись и слились.
…Утром под мелодию «Я люблю тебя, жизнь» отправляюсь на экзамен по патанатомии. Лихорадочно дописываю и рассовываю шпаргалки — некоторая оснащенность не повредит… Шнурок на ботинке на три узла, была-а-а бы только тройка… Полотенце на пять узлов, это программа максимум… Ножницы на пол, чайную ложку под книжный шкаф, в карман два окурка, огрызок яблока, таблетку элениума, три раза через левое плечо, ну и все, мам, я бегу, пока, ни пуха ни пера, к черту, по деревяшке, бешеный бег по улице, головокружительные антраша выскакивающих отовсюду котов…
ВОЗВРАТ УДИВЛЕНИЯ
…Как же, как же это узнать… откуда я, кто я, где нахожусь, куда дальше, что дальше, зачем… зачем… нет, нет, не выныривать, продолжать колыхаться в тепловатой водице… света не нужно… я давно уже здесь, и что за проблема, меня просто нет, я не хочу быть, не хочу, не надо, не надо меня мять, зачем вам несущество — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ — застучал метроном…
Я проснулся, не открывая еще глаз, исподтишка вслушался. Нет, не будильник, с этим старым идиотом я свел счеты два сна назад, он умолк навеки, а стучит метроном в темпе модерато, стучит именно так, как стучал… Где? Кто же это произнес надо мной такую неудобную фразу… Что создать?.. А, вот что было: я валялся на морском дне, в неглубокой бухте, вокруг меня шныряли рыбешки, копошились рачки, каракатицы, колыхались медузы, я был перезрелым утопленником, и это меня устраивало; а потом этот громадный седой Глаз… Метроном все еще стучит, — стало быть, я еще не проснулся, это тот самый дурацкий последний сон, в котором тебя то ли будят в несчетный раз, то ли опять рожают, и можно дальше — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ — метроном смолк. Что за черт, захрипел будильник. Проснулся. Вот подлость всегда с этими снами: выдается под занавес что-то страшно важное — не успеваешь схватить… Вставать, увы, пересдавать проклятую патанатомию.
О благодарности
(Из записей Бориса Калгана)
(…) Не все сразу, мой мальчик, ты не готов еще, нечем видеть.
Мы встретились для осуществления жизни. Важно ли, кто есть кто. Мимолетностью мир творится и пишутся письмена.
Потихоньку веду историю твоей болезни, потом отдам, чтобы смог вглядеться в свое пространство. Болезнь есть почерк жизни, способ движения, как видишь и на моем наглядном пособии.
Будешь, как и я, мучиться тайной страдания, благо ли зло — не вычислишь. Только цельнобытие даст ответ. Я уже близок к своему маленькому итогу, и что же? Для уразумения потребовалось осиротение, две клинические смерти и сверх того множество мелочей. Не скрытничаю, но мой урок благодарности дан только мне, а для тебя пока абстракция… Разум — только прибор для измерения собственной ограниченности, но как мало умеющих пользоваться… Поэтому не распространяюсь, придешь — займемся очистительными процедурами (…)
Человека, вернувшего мне удивление, я озирал с восторгом, но при этом почти не видел, почти не слышал.
Однорукости не замечал отчасти из-за величины его длани, которой с избытком хватило бы на двоих; но главное — из-за непринужденности, с какой совершались двуручные, по сути, действия. Пробки из бутылок вышибал ударом дна о плечо. Спички, подбрасывая коробок, зажигал на лету. Писал стремительно, связнолетящими, как олимпийские бегуны, словами. (Сейчас, рассматривая этот почерк, нахожу в нем признаки тремора.) Как бы независимо от могучего массива кисти струились пальцы — двойной длины, без растительности, с голубоватой кожей, они бывали похожи то на пучок антенн, то на щупальца осьминога; казалось, что их не пять, а гораздо больше. Сам стриг себе ногти. Я этот цирковой номер однажды увидел, не удержался:
— Левша, да?
— Спросил бы полегче. Ты тоже однорукий и одноглазый, не замечаешь. Хочешь стать гением?
— Припаяй правую руку к заднице, разовьется другая половина мозгов.
Рекомендацию я оценил как не самую удачную шутку.
Его пещера была книгочейским клубом. Являлся самый разношерстный народ. Кто пациент, а кто нет — не разграничивалось.
Я обычно бывал самым поздним гостем. Боб, как и я, был «совой», спал очень мало; случалось, ночи напролет читал и писал.
Любопытствовать о его писаниях не дозволялось.
БУТЫЛКА
…Углубившись в систему Мюллера, я возликовал: то, что надо! Солнце, воздух, вода, физические упражнения. Никаких излишеств, строгий режим. Какой я дурак, что забросил спорт, с такими-то



данными. Ничего, наверстаем!.. Уже на второй день занятий почувствовал себя сказочным богатырем. Восходил буйный май. В парк — бегом! В упоении ошалелых цветов, в сказку мускулистой земли!..
— Аве, Цезарь, император, моритури те салютант! — приветственно прорычал Боб. Он воздымался, опершись на костыль, возле того же заведения, в обществе неких личностей. — Как самочувствие?
— Во! — не останавливаясь, дыхания не сбивая. — А ты?
— Царь Вселенной, Гробонапал Стотридцатьвторой, Жизнь, Здоровье, Сила. Не отвлекайся!..
Прошла первая неделя триумфа. Пошла вторая.
И вот как-то под вечер, во время одного из упражнений, которые делал, как по священному писанию, ни на йоту не отступая, почувствовал, что во мне что-то смещается.
— БОЛЬШЕ НЕ МОГУ… СИЛА ВОЛИ!..
…Тьфу! Вот же! Мешает этот бренчащий звук с улицы, эта гитара. Как мерзко, как низко жить на втором этаже.
Ну кого же там принесло? Окно — захлопнуть!..
«Все упражнения необходимо делать в проветренном помещении…»
…В окно медленно влетает бутылка.
Винтообразно вращаясь, совершает мягкую посадку прямо на мой гимнастический коврик — и, сделав два с четвертью оборота в положении на боку, замирает.
Четвертинка. Пустая.
Так филигранно ее вбросить могла только вдохновенная рука, и я уже знал, чья…
…Прихватив «Систему Мюллера» и кое-что на последние, потащился к Бобу.
Обложенный фолиантами, он сидел на своем диванчике. Пачки из-под «Беломора» кругом.
— Погоди чуток… (Я первым делом хотел вытащить подкрепление.) Сейчас… Садись, отдохни.
Сел неловко, обвалил несколько книг.
— Покойник перед смертью потел?
— Потел.
— Это хорошо. На что жалуется?
— Скучища.
Поднял глаз на меня. Я почувствовал горячее уплотнение во лбу, как бы волдырь.
— Не в коня? Желаем и рыбку съесть, и…
— Неужели молодому, нормальному парню нельзя…
— Нормальных нет, коллега, пора эту пошлость из мозгов вывинтить. Разные степени временной приспособленности. Возьми шефа. (Речь шла о ныне покойном профессоре Верещанникове.) Шестьдесят восемь, выглядит едва на пятьдесят, дымит крепкие, редко бывает трезвым. Расстройства настроения колоссальные. Если б клиникой не заведовал, вломили бы психопатию, не меньше. Ярко выраженный гипоманьяк, но сам этого не знает и суть тонуса усматривает не в этом.
— А в чем?
— Секрет Полишинеля. Ну, выставляй, что там у тебя. Я выставил.
— Погоди… ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?.. Серьезно.
— Ну, разуме…
— Борис Петрович Калган для тебя, значит, авторитет?
— Разуме…
— А зачем Борису Петровичу пить с тобой эту дрянь? — Ну…
— Этому покалеченному, облезлому псу уже нечего терять, он одинок и устал от жизни. Что ему еще делать на этом свете, кроме как трепать языком, изображая наставника. Алкашей пользует, ну и сам… Примерно так, да?
— Будь добр, подойди вон к тому пригорку… Лихтенберг, «Афоризмы», в бело-голубом супере. Открой страницу 188. Первые три строки сверху. Прочти вслух. И погромче, Калган плохо слышит.
— КНИГА ОКАЗАЛА ВЛИЯНИЕ, ОБЫЧНОЕ ДЛЯ ХОРОШИХ КНИГ: ГЛУПЫЕ СТАЛИ ГЛУПЕЕ, УМНЫЕ — УМНЕЕ, А ТЫСЯЧИ ПРОЧИХ НИ В ЧЕМ НЕ ИЗМЕНИЛИСЬ.
— Замечено, а? (Понизил голос.) А ведь это всерьез и для всех времен, для всего. И речь именно о хороших, заметь. Скажи, если это верно — а это верно, — какой смысл писать хорошие книги?..
— Если верно… Пожалуй, что никакого.
— С другой стороны: книги вроде бы пишутся для того, чтобы глупые люди умнели хоть чуточку, а прочие изменялись. А?..
— Вроде бы для того.
— Стало быть, если дураки, для поумнений коих предназначены книги, от книг дуреют, значит, дураки их и пишут?
— Логично, Боб, Ну…
— Погоди, погоди. Умные — мы о них забыли. От хорошей книги умный делается умнее. Это что-нибудь значит?
— Умнеют, значит. Всё больше умнеют.
— А дураки все дуреют. Всё глубже дуреют. От хороших книг, стало быть, между умными и дураками всё более увеличивается дистанция. Так или нет?
— Выходит, что так, — промямлил я, уставясь на бутылку. Дистанция между мной и ею увеличивалась нестерпимо.
— Какой вывод?..
— От хороших книг жизнь осложняется.
— Емко мыслишь. А что, если написать книгу: «Как понимать дураков»?
— Да их нечего понимать.
— Ну ты просто гений, нобелевскую за такое. Теперь поpa. Выпьем за дураков. Согласен?… По-дурацки и выпьем. Возьми-ка, друг, сосуд счастья обеими лапками. Теперь встань. Смирно. Вольно. А теперь вылей. Вылей!!
От внезапного рыка я едва не упал.
— Кр-р-ругом — марш! В сортир-р-р! По назначению, без промежуточной инстанции!.. Подержи немного вверх дном. За здравие дураков. Спускай воду. Брависсимо! Доброй ночи.
Никогда с того вечера я не видел спиртного у него дома.
Впоследствии некто Забытыч, тоже фронтовой инвалид, рассказал мне, что Боба пьяным не видывали и в том заведении. Затмения, случавшиеся с ним, имели другую природу. Батя-Боб, объяснил Забытыч, держал разговоры.
О заражении
(Из записей Бориса Калгана)
(…) Стыдно мне обращаться с тобой как со щенком, в эти моменты обнажается и моя слабость, но что же еще придумать? Твое духовное тело еще не образовалось, а мое физическое уже не дает времени для размышлений.
Иногда кажется, что у тебя вовсе нет кожи. Ты уже почти алкоголик… Болезнь выглядит как инфекция обыкновенности, пошлость, но язва глубже. (…)
КОСМИЧЕСКОЕ НЕУДОБСТВО
— Винегрет в голове, бессмыслица. Не учеба, а мертвечина. Ну зачем, зачем, например, все эти мелкие кости стопы?.. — (Я осекся, но глаз Боба одобрительно потеплел.) — На пятке засыпался, представляешь? Все эти бороздки, бугорки, связки — и все по-латыни!.. Я бы стал педиатром или нейрохирургом, а ортопедом не буду. За одно медбратское дежурство узнал больше, чем за весь курс. А еще эта политэкономия, а еще…
— Выкладывай, выкладывай, протестант.
— Девяносто девять процентов ненужного! Стрелять надо за такое образование!..
— Подтверждаю. Шибильный кризис.
— Чего-чего?..
— Я говорю: каким чудом еще появляются индивидуумы, что-то знающие и умеющие?.-..Извини, антракт.
(Проплыл сквозь книжный архипелаг туда и обратно.)
— Вон сколько насобирал консервов. — (Глаз совершенно желтый, бешено запрыгал с книги на книгу.) — Иногда думаю: а что, если это финальный матч на первенство Вселенной между командой ангелов и бандой чертей?.. А может быть, хроника маленького космического сумасшедшего дома?.. Как еще можно понять судьбу нашей планетки? Почти все неупотребительно, почти все лишено ДЛЯ ТЕБЯ смысла. А я здесь живу, как видишь… И для меня это храм, хоть и знаю, что все это понатворили такие же олухи, как и я. Все, что ты видишь здесь, на всех языках — люди, всего-навсего смертные, надеющиеся, что их кто-нибудь оживит.
(Длительное молчание.)
— Вот о чем посчастливилось догадаться… Если только находишь ЛИЧНЫЙ ПОДХОД, смысл открывается, понимаешь?.. Способ вживания. Меня это спасло…
Закрыл глаз. Я понял, что он имеет в виду войну, о которой не говорил со мной никогда; но смысл всего сказанного оставался темным.
— Пока не хватало кое-каких документов, пришлось наняться сменным уборщиком в общественный туалет. Одновременно учился. Мозги были еще не совсем на месте. Пришиб сгоряча одного, который писал на стене свои позывные. Мне этот фольклор… Отскребать приходилось… Тебе интересно узнать, как я выучил анатомию?
— Как?
— Вошел в образ карикатурного боженьки. Тот — настоящий, там — знаю, такую игру любит… Так вот, просыпаюсь, значит, однажды на облачке, блаженно потягиваюсь. Чувствую — что-то не то, дискомфорт. Вспоминаю: кого-то у меня не хватает на одном дальнем шарике… Но вот на каком и кого — вспомнить, хоть убей, не могу. Повелеваю Гавриилу-архангелу: труби срочно, созывай совет ангелов. Затрубил Гаврила. Не прошло и ста тысяч лет, как собрались.
Предстаю во всемогуществе, молнией потрясаю. — «Кого у нас не хватает на шарике… Этом, как его…» — «На 3-земле…» — подсказывает змеиный голосок. — «Цыц! Кто мешает думать? На Земле моей голубой, спрашиваю, кого не хватает?» — «Всех хватает, Отче святый! Все прекрасно и благолепно! Солнышко светит, цветочки благоухают, зверюшки резвятся, птички поют — вечная тебе слава». — «Вы мне мозги не пудрите, овечки крылатые, а то всех к чертовой бабушке… Кого еще, спрашиваю, недосотворили? Отчетную ведомость!»
Тут один, с крылышками потемней, низко кланяется, кисленько ухмыляется. — «Человека собирался ты сотворить, Боже, на планете Земля, из обезьяны одной недоделанной, по своему образу и подобию. Но я лично не советовал бы». — «Что-о?! Мой образ и подобие тебя не устраивают?..» — «Не то я хотел сказать, Святый Отче, наоборот. Образ твой и подобие хороши до недостижимости, а вот обезьяна — материал неподходящий». — «Ка-а-ак!!! Обезьяна, лично мной сотворенная и подписанная — не подходящая?! Я, значит, по-твоему, халтурщик?! Лишаю слова, молчать, а то молнией промеж рог. Развели демагогию… Пасть всем ниц, слушать мою команду. Да будет на Земле — Человек! А тебя, Сатана, в наказание за богохульство назначаю научным руководителем. Сам наберешь сотрудников. Даю вашей шарашке на это дело два с половиной миллиона лет. После чего представить на мое высочайшее рассмотрение. Совет объявляю закрытым. Труби, Гаврила!»
Просыпаюсь снова от какого-то космического неудобства. Смотрю — под облачную мою перину подсунута книга толстая, «Анатомия человека». На обложке отпечаток копыта. Понятно, проект готов. Что ж, поглядим, насколько этот рогатый скот исказил мой вдохновенный замысел. Ну вот, первый ляп: хвост приделать забыл. Важнейшая часть тела, выражающая благоговение. У псов есть, у мартышек есть, а у человека, долженствующего меня славить… Ладно, черт с ним. Ну вот это, пожалуй, еще сойдет, передние лапы, в принципе, такие же, как у макаки, я это уже подписывал. Проверить, не напартачили ли с запястьем, а то будет потом жаловаться, что на четвереньках ходить удобнее. А почему так ограничена подвижность пальцев ноги? Халтурщики!.. Вены прямой кишки при напряжениях будут выпадать — черт с ним, перебьется, да будет у каждого пятого геморрой. А это что за довесок? В моем образе и подобии этого нет. Однако же у макаки… Вот и мозги, уйма лишних, с ума сойти можно. Сколько извилин, зачем? Чтобы во мне сомневался? Добро же, пускай сходит с ума. Этот височный завиток, похожий на морского конька, да будет горнилом галлюцинаций, да будет каждый шестой психопатом, каждый десятый шизиком, каждый второй невротиком, алкашей по надобности…
Маленькое резюме: анатомии нет, есть человек. А у человека — например, кости стопы…
Схватил свой протез и, яростно уставившись на него, произнес как заклинания полтора десятка латинских названий.
СЦЕНКИ ИЗ ПРАКТИКИ
— Пирожок моржовый, куда пришел? Просверлите лампочку.
— Избегнуть мешать тайным системам…
— Вы Финляндия, да? Вы Финляндия?..
Огромная толстуха с растрепанными волосами ухватила меня за шиворот.
— Вы Финляндия, да? Прекратить наркоз.
— Норвегия, деточка, он Норвегия. — Калган полуобернулся. — Пожалуйста, пропусти.
Больная эта была преподавательницей в вузе, без очевидных причин вдруг стала слышать некие голоса… Вечерний обход, беспокойное женское.
— Мальчик, покажи пальчик, покажи самый большой…
— Избегнуть мешать тайным системам…
Сотни раз потом подтверждалось, что беспокойные женщины гораздо несноснее беспокойных мужчин.
Курс психиатрии мы должны были проходить на пятом году. С Калганом я начал его на третьем. Кроме дежурств в клинике — амбулаторный прием, на котором Боб не позволял мне до времени вставить и словечка, а только смотреть и слушать.
Чтение в основном по старым фундаментальным книгам, где больше всего живых описаний.
Он научил меня радоваться моему невежеству жадной радостью, с какой выздоравливающий обнаруживает у себя аппетит.
— Ступени врожденного слабоумия в нисходящем порядке.
— Дебил. Имбецил. Идиот.
— Умница. А кретина куда?
— Хм… Между дебилом и имбецилом.
— Морон?..
— В учебнике нет.
— Дуракус обыкновенус. Между дебилом и нормой. Необычайно везуч, может заполучить царство. Назови признаки имбецила.
— Мышления нет. Рефлексы некоторые вырабатываются. Реагирует на наказания и поощрения. Может кусаться.
— Прекрасно. Основные свойства дебила.
— Память может быть очень хорошей. Способен ко многим навыкам. Может быть злобным и добродушным. К обобщениям неспособен. Логика в зачаточном состоянии. Повышенно внушаем. Слабый самоконтроль…
(«Автопортрет», — сказал внутренний голос, но очень тихо.)
— Как воспринимает нормального?
— М-м-м. Как высшее существо.
— Не попал, двойка. Дебил тебе не собака. Нормальных держит за таких же, как он сам, только начальников или подчиненных, когда как.
— Ясно.
— Если ясно, назови, будь любезен, три ступени умственной ограниченности здоровых людей. В восходящем порядке.
— В учебниках нет.
— Примитив…
— Другая шкала, не путай. Человек с относительно низким культурно-образовательным уровнем. Может быть гением.
— Бездарь. Тупарь. Бестолочь.
— На какое место претендует коллега?
— Вопрос не по программе.
— Тогда еще три ступени.
— М-м-м… Серость. Недалекость. Посредственность. Звезд-с-неба-не-хватательство.
— Пять с плюсом. Как вы полагаете, коллега, существуют ли индивидуумы без ограниченности? Имеют ли они, я хотел спросить, право на существование?..
Урожай этой беседы был скромен: трагедия дурака не в глупости, а в притязании на ум. Легче признать в себе недостаток совести, чем недостаток ума, потому что для признания в себе недостатка ума нужен его избыток.
Ума собаки хватает уже, чтобы радоваться существованию Превосходящего. Вера есть высший ум низшей природы. Этим умом низший с высшим не сравнивается, но соединяется.
СНЯТИЕ МАСКИ
Можно ли при росте под два метра и богатырской комплекции казаться хрупким и маленьким?
Так бывало каждый раз, когда Боб путешествовал с кем-нибудь из пациентов в его детство.
Для беседы и сеансов ему не требовалось отдельного помещения — этим помещением был он сам; для уединения с ним достаточно было его психического пространства. Мое присутствие никому не мешало.
Я видел его молодым, старым, хохочущим, плачущим, нежным, суровым, неистовым, безмятежным… Никакие эпитеты не передадут этих перевоплощений, и не угадать было, каким он станет — с каждым — другой и непостижимо тот же.
Сеансы внушения и гипноза Боб не выделял из общения как что-то особое. Пять, десять минут, полчаса, а то и более беспрерывной речи, то набегающей, как морской прибой, то ручьистой, то громовой, то шепотной, то певучей, то рваной, с долгими паузами, то чеканной… Не раз и я засыпал вместе с пациентами под его голос, продолжая бессознательно ловить каждый звук и что-то еще, за звуками.
А бывали сеансы без слов. Сидел возле пациента, упершись в костыль, закрыв глаз и слегка покачиваясь. Некоторые при этом спокойно спали, другие бормотали, смеялись, кричали, рыдали, производили странные телодвижения, разыгрывали целые сцены. Трудно было понять, управляет ли он этим.
Однажды набрался духу спросить, не тяжело ли ему даются профессиональные маски.
— А? — глаз напряженно заморгал. — Поближе подойди. Не расслышал.
Я придвинулся — вдруг громадная лапа метнулась, сгребла мою физиономию и сдавила.
— Напяливаю… А потом снимаю… С одним сдерживаюсь. На другом разряжаюсь… Доза искренности стандартная. Разные упаковки.
Отпустил. Больше к этому не возвращались.
Приснившееся в ту же ночь.
Объявление:
ПРАЧЕЧНАЯ «КОМПЛИМЕНТ» ПРИГЛАШАЕТ НА РАБОТУ ПОЛОТЕРА. Адрес: Проспект Боли.
Иду. Улица, знакомая по какому-то прошлому сну.
Знойный день. Прохожие в простынях, с наволочками на головах. Младенцы в автоколясках, крошечный милиционер на перекрестке сидит на горшке. Крестообразный тупик. Синий дом. Надпись над дверью: КАЮК-КОМПАНИЯ. Мне сюда.
Узкий плоский эскалатор, движение в непонятную сторону. Рядом со мной стоит некто. Отворачивается, не показывает лица. Узнать, кто. Не хочет, поворачивается спиной. Забежать вперед, посмотреть — не пускает, удерживает. Страшное нетерпение, хватаю за шею санитарским приемом. Это я сам, другой я. Наконец-то. Взгляд узнавания. — «Здравствуй. Сейчас расскажу. Прости, что ТЕБЯ НЕТ». — «Какая разница. УБЕРИ ОРГАНИЗМ».
Затемнение.
ПОЧЕМУ НИ ОДНА МЫСЛЬ ДО КОНЦА НЕ ДОДУМЫВАЕТСЯ
— Боб, а Боб. Что такое ШИБИЛ?
— Не что, а кто. Шизодебил.
— Помесь, значит, дебила и шизофреника? Излечимо?
— Вырастешь — узнаешь.
К его манере раздразнивать я уже приспособился.
— Боб, если честно: я шизофреник?
— Не знаю. Решай сам. Вспоминай.
— Распад личности. Расщепление психики. В тяжелых случаях разорванность мышления, речи…
— То бишь нецельность, так?.. Хаотичность души и лоскутность жизни в разнообразнейших проявлениях.
— Не понимаю, почему я все еще не на койке.
— Степени относительны, только поэтому. У клинического шизофреника разорванность превышает среднестатистическую, как и у нас во сне. Нашей бодрственной здоровой разорванности, однако ж, достаточно, чтобы перестала жить эта планета. Речь бессвязная воспринимается как ненормальность; зато бессвязная жизнь считается нормой. Попытки цельности могут привести к неприятностям… Мы считаем, что дважды два — сколько полагается, а шизофреник — сколько его душе угодно. Примерно так.
— А дебил?
— Дебил точно знает, что дважды два — сколько скажут. Что-нибудь непонятно?
— Все непонятно.
— Итак, ШИБИЛ — это обыкновенный человек, кажущийся нормальным себе и шибилам своего уровня. Человек этот есть дебил и шизофреник по отношению к собственным возможностям — к замыслу о Человеке. Человек, разобщенный с самим собой.
Иногда вместо рассказа о какой-нибудь болезни или симптомокомплексе Боб принимал образ пациента, а меня заставлял входить в роль врача и вести беседу. Позднее, когда я поближе познакомился с клиникой, наоборот, заставлял перевоплощаться в пациентов меня, требуя не изображения, а вживания, на пределе душевных сил. Сначала шло туго, зато потом…
На этот раз Боб был кем-то вроде маниакального параноика.
— Учтите, доктор, я за себя не отвечаю. Я невменяем.
— Ничего, ничего, больной. Я вас слушаю. На что жалуетесь?
— Зачем жаловаться?! Жизнь прекрасна и удивительна!! У меня эйфория, настроение расчудесное! Некритичен! А вы почему сразу так помрачнели? Имею я право на хорошее настроение или нет?
— Смотря по каким причинам.
— Причины у меня очень даже замечательные! Науку придумал я для всемирно-исторического лечения. На что жалуетесь?
— Не забывайте, больной, это я — доктор. Давайте по-существу. Как называется ваша придуманная в связи с болезнью наука?
— Как нравится, так и называется. Мне лично нравится ИНТЕГРОНИКА.
— Об интегралах?
— Ну, в том числе. Обо всем, доктор. Наука обо ВСЕМ.
— Философия, значит?
— Извините, доктор, мне вас хочется обозвать. Можно?
— Можно, вы же больной. Обзывайте.
— Мне уже расхотелось. Хотите знать, почему?
— Почему?
— Не люблю полочек, по которым вы все раскладываете, как в крематории. И папочек не люблю, в которые пишете свою отчетную галиматью, к живому глаз не поднимая. И обзывать не люблю. А у вас, доктор, полочное зрение, папочное мышление и обзывательное настроение, по-научному диагнозомания, и вот через то я и оказываюсь больной, а не человек, за что и присваиваю вам звание профессионального обывателя.
работать… Будь добр, принеси воды. (Внезапные приступы жажды накатывали на него.)
— А как вы его представляете себе, этот… Интегрум?
— Да его не представить, вот в чем история мировой болезни. На этом и разбрызгивается по шарику наш возмущенный шибильный разум. Как представить себе То, что не есть ничто, а притом есть, или Того, кто не есть никто, а все-таки существует? Сразу головокружение, боженька за облачком чудится… А вот примите, док, для наглядности, что Интегрум — это вы сами, маленькая модель. Вы ведь — тоже целое, состоящее из частей, не так ли? Субинтегрум, малый интегрум. Может ли какая-либо ваша часть вас представить? Рука, нога, клетка?.. Разве только частично как-нибудь, соответственно своему назначению. Ваши отдельности могут вам только служить или не служить, быть в гармонии — или не быть, отпадать. И вы от этих отпадений страдаете, ведь страдание — это и есть сигнал угрожающего отпадения, разговор части с целым, взаимный вопрос — быть или не быть. Разрушение вашей целостности есть ваша смерть. На физическом уровне это разрушение неизбежно, и вся ваша свобода есть только выбор способа смерти.
— Почему?.. Как?..
— Додумайте сами, доктор. Помыслите о причинах исчезновения малых интегрумов другого порядка — групп, организаций, цивилизаций… Сколько их сгинуло?.. Только большой Интегрум, вселенский, никуда не девается, все малые присоединяет к себе путем смерти, а некоторые и путем бессмертия.
— Как, как вы сказали?
— Путем смерти. Путем бессмертия.
— ?!
— Непонятно? Порядок! Подкрутите шарики, док, на том скучном факте, что вы сами — клеточка мирового Целого, песчинка Всебытия, частичка Интегрума. Чем же вам представить его?..
— У меня есть мозг.
— Вы серьезно, док?.. Тогда будьте любезны: представьте мне в кратком сообщении Мозг Бесконечности, или Бесконечный Мозг, как угодно.
— Такого нет.
— Чем докажете?
— Если бы это было…
В этот момент у меня закружилась голова. Психодрама прервалась. Помолчали.
— Фантастику любишь?..
— Люблю.
— А что думаешь о более совершенных существах? О высших цивилизациях?
— Мечты и гипотезы.
— Встань, прошу тебя. Подойди к окну. Видишь — звезды. Необъятное небо. Мириады миров. Мириады лет все это живет, движется, развивается. И ты можешь думать, что мы единственные во всем этом, одни — единственные? Что нигде, кроме?..
— Нет достоверных научных фактов.
— Если б ты жил во времена Шекспира, а я бы вывалился из нашего и сказал: «Вот тебе, дружок, телевизор, попользуйся». А?.. — (Посмотрел на телевизор, по которому ползла муха.) — Стрептококк, от которого у тебя ангины, тебя видит, о тебе знает?
— У стрептококка нет глаз. И нет мозга.
— Стрептококку нечем тебя увидеть, не так ли?.. Для него ты не факт, тебя просто нет. А муха эта тебя видит?
— Частично видит, фасетками. Ей кажется, что меня много.
— Совершенно правильно, но когда у тебя запор, мухе кажется, что тебя мало, а в существование твое вряд ли может поверить. Кто тебя доказал, какое ты насекомое?.. Фасетками души кое-что прозреваешь, а что мог бы увидеть, не сходя с этого места…
Посмотрел в сторону окна. Помолчал.
— Духовный Интегрум… Соединение высших существ Вселенной…
— Читал эти сказочки. Где же они, высшие? Чего же им стоит… Почему бы им нам не помочь? Почему нет всеобщего счастья?
— А ты спросил когда-нибудь: почему всеобщее несчастье не так велико, как могло бы быть? Или хоть нам с тобой почему так повезло, почему мы живые? Почему можем сейчас сидеть тут в сытости и тепле и даже пытаться мыслить?.. Не косись на мои деревяшки. Счастье, видишь ли, требует дозировки. Дай нам лишнего на часок, власти вселенской потребуем, чего уж там мелочиться. Одну маленькую деталь забыли.
— ?..
— Три минуты назад были кистеперыми рыбами.
— Три космические минуты. Эволюция, а не сказочки. Законы развития — думаешь, пустяки, проскочим через ступеньки?.. Сравни примерное время существования на Земле людей и периоды обращения галактик, созидания звезд. Мы ведь в этом живем, из этого происходим, это наш дом — Вселенная, это родина. По звездному времени часы наши пущены только что, мы еще всего-навсего солнечные сосунки. Настоящего мозга еще нет на земле, но там… (Он взмахнул глазом, буквально взмахнул — в небо, через окно.) Там у кое-кого — да… Допусти хоть для простоты, что человечеству по отношению к кому-то взрослому во Вселенной сейчас лет четырнадцать. Шибильный возраст, неблагодарный, эгоцентричный. Мускулатура обогнала сознание. Агрессивная ограниченность, торжествующий идиотизм, бессилие духа — кажется, ничего больше нет. Как ядовитая плесень тут завелись, как плесень же и должны сгинуть. Но если вглядеться в историю, или хоть в ребенка любого, то открывается, что нас ВЫРАЩИВАЮТ. Не получится — в переплав. Шибил с развитой мускулатурой может натворить много бед. Близится миг решения, возиться ли с нами дальше или отпустить в бездну. Счастье… Самый простой, самый старый бред.
— А ты разве не хотел быть счастливым?
При воспоминании об этом вопросе я до сих пор краснею, но тогда не успел: розовая волна прикрыла мой мозг.
«…Который тут Кистеперый? Наверх… Приготовить жабры…»
Мягкие пощипывания, толчки, пузыри, щекотка в спине — помогаю себе плавниками… взныр, всплеск, свет…
— Очнулся, гипотоник?.. Давай заварим чайку.
О детских вопросах
(Из записей Бориса Калгана)
Знаю, требую от тебя непомерного, но другого нет. Под любым наркотиком достанет тебя непосильность жизни без смысла. А смысл жизни непостигаем без постижения смысла смерти. Идешь к людям не чудеса вершить. Не целитель, а спутник, разделяющий ношу. Не спаситель, а провожатый.
Мало знания истины, нужно найти в ней свое место. Как соединить с Беспредельным ничтожность собственного существования, мрак страданий, неизбежность исчезновения? Вот о чем будут тебя спрашивать заблудившиеся дети, как ты сейчас спрашиваешь меня. Ложь убивает, молчание предает. Если не дашь ответа, побегут за наркотиками. Если будешь учить только счастью, научишь самоубийству.
Спасает не знание, но простая вера, что ответ есть.
Самый трудный язык — обычные события. Голос Истины всегда тих, оглушительный жаргон суеты его забивает. Силы тьмы все делают, чтобы мы умирали слепыми, не узнавая друг друга, но встречи после прощания дают свет…
Пишу в недалекие времена, когда догадаешься, что и я был твоим пациентом. (…)
Все эти записи я прочитал потом…
Я спешил к Бобу, чтобы объявить о своем окончательном решении стать психиатром. По пути, чего со мной ранее никогда не бывало, говорил с ним вслух. «Все-таки не зря, Боб… Не зря… Я тебе докажу…»
У дверей услышал звук, похожий на храп. «Странно, Боб. Так рано ты не ложишься…»
На полу возле дивана — рука подмята, голова запрокинута.
Борис Петрович Калган скончался от диабетической комы, на сорок втором году жизни, не дожив сорока дней до того, как я получил врачебный диплом.
Все книги и барахло вывезли неизвестно откуда набежавшие родственники; мне был отдан маленький серый чемоданчик.
Внутри — несколько аккуратно обернутых зачитанных книг, тетради с записями, ноты, шестнадцать историй болезни, помеченных значком оо, красная коробочка с военными орденами и медалями, записная книжка с адресами и телефонами. На внутренней стороне обложки рукой Боба: «Ты нужен».
Ночной консилиум
Книга в книге: о психотехнике
Иногда так весело, о мой Друг, так весело иногда До и После перегороженной свалки, которую называют жизнью.
В глаза мне лезут напрасно — в упор не вижу.
Вопят в уши зря — не слышу вплотную.
Удары наносят — я принимаю их как зеркало принимает тьму, бессветную пустоту нечего отражать. Спокойствие.
О, как душа моя бесит бесов — беснуются, ненавидят!
Я им сочувствую, но ничем помочь не могу, просто знаю об их мучениях, знаю.
Не допускаю к душе своей злобы дня.
Высоко душа — там — а здесь ПЕРЕХОДНЫЙ ПАНЦИРЬ, бродячий дом.
ЯВДРУГОМ, ЯИНОЕ.
Приветствую жизнь, смерть приветствую До и После.
Так весело иногда, о мой Друг, иногда так весело…
НЕВИДИМАЯ РУКА
«Искусство быть собой» (ИБС). Аутотренинг (AT). Книги как дети — уходят и возвращаются с какой-нибудь неотложной нуждой…
…у меня впечатление, что Вы все-таки чересчур неровно дышите к психотехнике, преувеличиваете значение и технического (не говорю: практического) прицела моих книг. Если бы я не понимал, почему — обижался бы, что не замечают художника. После маленького ИБС, верней, сразу же после той первой статейки в «Юности»…
Как нас учили?.. Чтобы не болеть, нам надобно себя преодолеть.
СЕБЯ?! Вот-вот. Привычная нелепость. Как можно? Осадить себя, как крепость? А кто внутри останется?.. Скребя в затылке, снова задаюсь вопросом: как может глаз увидеть сам себя без зеркала? Чьим глазом? Даже с носом не можем мы поделать ничего без любопытства друга своего.
Но как же, как гипнозу не поддаться, когда очередной великий спец дает набор простых рекомендаций, как жить (читай: как оттянуть конец) и умереть красивым и здоровым. Продашь и душу за такой гипноз. И хоть интеллигент воротит нос, и он непрочь найти обед готовым…
Жаждущий, страждущий, алчущий океан, черная дыра — армия психопотребителей, несметные полчища, сонмы… Мне говорят теперь — вы, мол, первым интуитивно учуяли этот бездонный, безумный вакуум совпсихологии, бросили туда парочку спасательных кругов, вызвали сверхреакцию (на безрыбье…) — и сотворили нечто вроде импритинга, запечатка, определяющей первомодели — из себя самого. Психописатель, Советчик по всем вопросам, Универсал-Консультант, Проблеморешатель. Причем тут художественность?..
Я отвечал: какая уж тут интуиция, орут криком. Я сам психопотребитель среднего уровня; и здесь не одна только совпсихология. Всечеловеческая Черная дыра эта есть всеобщее несоответствие желаемого и возможного. И всеобщая смертность, между прочим. Совпсихология отличается, может быть, лишь привычкой к мнимой бесплатности (манна небесная падать должна, обязана), да привкусом восторженного хамства. Что же до отпечатка, то да, безрыбье. Я оказался первой и надолго единственной ласточкой психобума, набравшего силу лишь пару десятков лет спустя. Угодил в классики и почти в пророки. Кошмарная ролевая яма (ее запечаток несравненно древнее, чем можно вообразить, древнее даже шаманства). Зато — превосходная обратная связь. Длительный массовый подетальный обзор — как воспринимается, как воздействует эта самая психотехника — по разным путям-каналам и в том числе через печатное слово. Думаю, не было еще на свете писателя, вынужденного так изучать своего читателя, как пришлось Вашему покорному слуге. Психологию психопотребителя (да и психопроизводителя тож) я, наверное, знаю лучше, чем расположение мебели в своем доме.
И что же, каков итог?..
Прежде всего, несоответствие, вопиющее. Посулы и упования — грандиозные. Результаты — скажем так, скромненькие. У большинства тех, кому психотехника (и AT в том числе) обещает, как минимум, избавление от несчастий и, как максимум, счастье — не получается, попросту говоря, ни шиша. (Я употребил это выражение, вспомнив вопрос одной читательницы ИБС: «На какие шиши быть собой?») Есть, однако же, всегда есть и осчастливленное меньшинство, как в лотерейных играх. Такое неравенство полюсов, видимо, и поддерживает рыночное напряжение. Спрос на жанр в общем не падает, хотя отдельно взятые авторитеты (например, Карнеги) выдыхаются очень быстро.
Вы спросите, почему так. Причин несколько. Одну я назвал бы так: барьер овладения. Лишь меньшинство добивается чего-то существенного при изучении любого серьезного предмета — скажем, иностранного языка, остальные застревают где-то на подступах. Разочаровываются, бросают, во вкус не войдя и не углубившись. Еще большее большинство даже и не пытается подступиться — ведь это путь в неизведанное, сразу боятся. (То, что кажется благородной ленью, на самом деле обычно самый элементарный животный страх, на уровне подсознания.) Другие никак не возьмут в толк, что обучение психотехнике — не совсем то, что обучение, допустим, вождению автомашины. (А и там все главное начинается после получения прав — на дороге.) Имеются и граждане чрезвычайно серьезные, начинающие с психотехники и кончающие психолечебницей. Они и так там бы кончили, но психотехника помогает им быстрей двигаться по избранному пути. С этой частью своей заочной пациентуры я пережил немало неприятных моментов…
— т. е. такое эта самая психотехника, как ее все-таки понимать?
Как искусство взаимодействия человека и мира. Человека и человека. Человека — и самого человека Искусство внутреннего и внешнего поведения.
Как двигаться, как питаться, дышать; как глядеть на людей, на себя; что принимать за ценность и смысл жизни; к чему стремиться, во что верить — и КАК, всевозможные КАК, в том числе — как умирать… И это все психотехника. Ведь все связывается со всем через психику, не иначе. Не «как» чтобы «что», а «как» чтобы «зачем». Не инструкции, а духовное проникновение, очарование знанием и самопознанием — вот что такое настоящая психотехника.
Любопытно, кстати: подавляющее большинство самых благодарных отзывов на ИБС я получил от тех, кто, прочитав книгу, не стал заниматься по ней AT, а просто… просто с удовольствием прочитал, да не единожды. Это как раз те, кто почувствовал психотехнику в самом духе книги, написанной, между прочим, почти исключительно для себя. Я этой книгой лечился и большего не желал. AT для меня не цель и даже не средство, а только повод для нового подхода к себе и к жизни. Тех многих, кого спасло ИБС, — спас не AT, а вера; не психотехника, а ее связь с духовно-телесной целостностью, саморазвитием. (.)
Из почты ИБС и моих ответов.»
На первых порах, случалось, так увлекался, что за ночь-другую накатывал какому-нибудь разбередившему душу корреспонденту целую книжечку — вариант психотехники для него лично: индивидуализированный AT, персональные медитации — И вот что интересно: чем более лично, поштучно работал — тем больше оказывалось в результате общего, годного для других, для многих!.. В чем дело, неужто же люди все-таки одинаковы? Нет, разные — и сугубо; но есть общий Дух…
В.Л.
Мне 21 год, живу в городе Н-ске, работаю строителем, студент-заочник. Ваша книга «Искусство быть собой» была у меня в руках только 4 часа. Я «проглотил» ее и сразу же понял, что это именно то… Но, увы, книга была чужая…
История моей жизни (…)
Мои физические недомогания (…)
Мои психологические отклонения (…)
Как же быть? — AT для меня срочно, жизненно необходим! Я должен постичь сущность самовнушения, должен овладеть техникой аутотренинга во что бы то ни стало, иначе… (.)
Письмо, типичное из типичных. Суть пересказываю в «диагностической» части ответа.
Запас авторских экземпляров, к сожалению, давно израсходован. (…)
И психически, и физически ты здоров. А ту дисгармонию твоего духовного и физического развития, которую описываешь, можно свести к трем главным источникам, общим для многих и многих.
1. Подсознание против сознания. Напряжение против себя. (…) В твоем случае, кроме прочего, это и причина «навязчиво неравнодушного» отношения к вещам. «Вещизма» как мировоззрения у тебя нет — знаешь, понимаешь сознанием истинную ценность барахла, но до подсознания свое понимание доводить не умеешь. Иначе говоря: не научился чувствовать то, что знаешь, — творить в себе, поддерживать, развивать ценности внутренние.
Отсюда и неуправляемые импульсы, хаос побуждений. Отсюда же скованность в общении, нехватка непринужденности, неумение быть небрежным в несущественном — и трудность сосредоточения на существенном…
AT сгодится вполне, но только в том случае, если ты уже знаешь, что для тебя важно, ценно, — УЖЕ УВЕРЕН.
2. Усталость, которой может не быть. Мозг отказывается от хаоса. Реагирует защитным торможением: притупление восприятия, отказ памяти, слабость мысли, спазм сосудов (головные боли) и т. п. А сколько еще ненужных нагрузок! Накладок всяческих — от неумения себя организовать, распределить время и силы, от общей неграмотности — в отношении к своему телу и мозгу, к своей душе… Залавливаешь себя малоподвижностью, душишь себя дурным воздухом, отравляешь тем, что считаешь питанием…
Только в сочетании с ОК и здоровой жизненной философией аутотренинг поможет тебе отдыхать и работать.
3. Эгоцентризм. Живо почувствовал, как ты напрягся, — и… «Ну, старая пластинка, врачебная демагогия. Сейчас начнет объяснять полезность самоотверженного труда и участия в общественной жизни. Интересно, а сам какой?»
Для справки сообщаю, что уличающих меня в проповеди утопического альтруизма ровнехонько столько же, сколько и обвиняющих в пропаганде разнузданного эгоизма. И те и-другие правы.
Пожалуйста, пойми, а если трудно понять — просто поверь, что «эгоцентризм» во врачебно-психологическом смысле — не моральная оценка, не ярлык. Только диагноз жизненного состояния, человеческого состояния. Нет, наш брат эгоцентрик (за редкими выдающимися исключениями) не считает себя пупом Вселенной. Не считает, но чувствует. Почему и предлагаю, ради вящей точности, называть нас не эгоцентристами, а пупистами. Вчера был пупистом, потому что был несчастен, болел живот, сегодня — потому что пишу книгу о Вселенной, а Вселенная мне мешает, завтра буду потому, что наконец найду счастье, послезавтра — потому, что пупист по убеждению.
Учуять свой пупизм так же трудно, как свой запах, обычно очень легко улавливаемый любым ближним и даже дальним. Крупнейшая из общечеловеческих проблем. Мы с тобою вдвоем ее вряд ли решим; но если желаешь себе добра — поверь мне, уже слегка в себя внюхавшемуся, что нам же самим сильнее всего вредит чрезмерная пупистика. Что можно видеть, что понимать, упершись в собственный пуп? Много раз проверял — ничего.
Эгоцентризм — и следствие, и причина множества твоих неурядиц, на всех фронтах. Эгоцентризм непроизвольный. Эгоцентризм понятный, оправданный. Ты ведешь трудную, одинокую борьбу — и доныне почти вслепую — за здоровье, за будущее, за свою судьбу… Не на кого рассчитывать, кроме себя, не на кого опереться. А в работе над собой ведь опять надо заниматься собой — как же выскочить из этого круга?..
Заниматься собой без ограничеююсти собой. Угрозу внутреннего одиночества и духовного обеднения ты уже сам почувствовал. Отсюда и потеря ощущения смысла жизни.
Не окажет ли AT медвежью услугу? Не вызовет ли еще большей фиксации на себе, застревания в себе — новый приступ пупизма, уже безвылазного?..
Справишься ли ты со своими проблемами, зависит не от «овладения» AT, а от того, сумеешь ли обрести новый взгляд на жизнь и на себя самого.
Все во всем. В ИБС, ты успел заметить, подробно описывается около 30 «упражнений» и «приемов» AT.
Жалею, что не сумел обойтись без этих школьно-техничсских понятий, пробуждающих ассоциации с зубрежкой. Как ни растолковываю, что это 30 путей к себе — выбирай любой, находи свой, — некоторые читатели (как раз самые старательные!) спотыкаются, не сделав и шага. Не овладевают чувством тяжести в левом мизинце.
Не так-то просто освободиться от заскорузлого ученичества.
Не «система», не «курс», а творческое пособие. Не в приемах суть, а в новом подходе к себе и жизни.
Я против функционального подхода к человеку, против утилитарной психологии. Но уверен, что если подсчитать экономический эффект AT, уже худо-бедно освоенного и применяемого, он выразится в миллионах и миллионах рублей. Повышение работоспособности, расставание с инвалидностью. Снижение расходов на больничные. Подъем настроения людей. Открытие творческих потенциалов.
Знаю и семьи, и рабочие коллективы, в которых благодаря AT наступили, казалось, недостижимые мир и дружба. Один «заочник» сообщил мне, что, занимаясь AT, неожиданно резко продвинулся в игре в шахматы: стал побеждать соперников, ранее не оставлявших никаких шансов. Другой вскоре после начала занятий обнаружил у себя призвание к изобретательству (он инженер-нефтяник) — за три года получил 20 авторских свидетельств. А целью сперва было облегчение засыпания…
Получая такие вести, радуюсь и своему труду, благодарю ИБС, как ни слаба эта книжка на мой нынешний взгляд.
Так работает Внутренняя Свобода.
Не в словах дело. Я писал ИБС во время собственного увлечения — радостного по открытиям для себя и людей, которым помогал.
Сердцевина человековедения, сгущение тайных связей Тела и Духа. Многие мои дороги пошли отсюда: интерес к ролевой психологии, интерес к детству…
Сами слова «аутотренинг», «аутогенная тренировка», однако же, никогда не нравились. Какие-то технические, неживые, без присутствия души, какая-то автогенная сварка неизвестно чего. Как и во многих других случаях (тот же «эгоцентризм»), строго соответственного слова в родном языке не отыскалось. Самовнушение?.. Тоже не ахти, что-то от насморка. К тому же, как сообщила одна уважаемая газета, вместе с поп-артом и физикой уже в который раз вышло из моды.
Может быть, ВЕРОИСКУССТВО?..
Когда хорошо быть наивным. «Возьми себя в руки!» — слышишь ты то и дело.
Какие же руки имеются в виду?..
Всю жизнь ты учился пользоваться своими руками, учишься до сих пор. Все ясно: рука — инструмент. Вот она — действуй.
Самовнушение — рука твоего духа. Невидимая рука. Инструмент незримый. Как воспользоваться невидимым, как с ним обращаться?
Только одним способом: поверив в него. Наивно. По-детски. Никакая «сила воли» не создаст веры, если ее нет. Но самовнушение развивает силу воли.
САМОВНУШЕНИЕ И СИЛА ВОЛИ — ОДНО.
Если ты наблюдал за маленькими детьми или сам помнишь детство, еще не очень далекое, то мог обратить внимание, как дети иногда разговаривают с собой, особенно после пережитых обид или разочарований:
— Больной, успокойтесь. Никто вас не обзывает, больной. Это вам кажется, больной. Это ваш бред, больной. Ближе к бреду.
— Добро. Начинаем. Жизнь, в основе своей, есть цельность, согласны?.. Взаимосвязь, единство, гармония. Или, другим словом, понаучнее — интеграция. Противоположность дезинтеграции — распаду, разложению — смерти. Понятно?
— Понятно.
— И это на всех уровнях: молекулярном, клеточном, организменном, психическом, социальном, духовном… Понятно, доктор?
— Понятно, больной, понятно.
— Это нехорошо, что понятно. Плохой, значит, бред. Надо, чтобы мозги лопнули, вот тогда дойдет… Внимание! Приготовились? — Я открыл ИНТЕГРУМ. Сумма суммарум и далее, в бесконечной степени… Записывайте синонимы. Мировой Разум. Смысловая Вселенная. Космическая Любовь. Одухотворенность Материи. Абсолют. Всеединство, Вселенская Совесть… Вы еще не опупели, доктор? Переживали ли вы хоть раз в жизни этот сладчайший праздник опупения перед Истиной?
— Ничего, ничего. Бывает.
— Должен, правда, признать, что бред мой не оригинален. Все на свете несчастные, имевшие неосторожность додумать хоть одну мысль, к этому Интегруму с разных сторон прилипали, как мотыльки к лампе. Ваш покорный больной претендует только на своеобразие интербредации.
— Больной, а можно вопросик?.. По причине своей эйфории вы перечислили несколько очень хороших несуществующих вещей. А вопросик такой: Мировое Зло, дорогой больной, вы случайно не обнаружили?
— Толково спрашиваете, док. — (Высшая похвала, которой я когда-либо от него удостаивался.) — Представьте, не обнаружил. Нет у нас мирового зла, отчего и пребываю в превосходнейшем вышеупомянутом настроении. Валяются всюду только неприкаянные куски добра — оторванные, вот, видите — и тут тоже один находился. — (Тряхнул пустым рукавом.) — Такой кусок, если только с целым не воссоединяется, неизбежно уничтожается. А точнее — воссоединяется в нижнем уровне, в переплав идет. Иногда успевает и захватить кое-что вокруг, вроде раковой опухоли, гангрены или фашизма… Штуки эти могут расти, размножаться, маскироваться; но Интегрум с ними, в конце концов, управляется и иногда даже вынуждает...

[siempre8viva]

Зачем нужны эти шестидесятники!?Это такие же устаревшие люди как и коммунисты.У нас другая страна уже, другая эпоха!Время другое и люди изменились!Не будет уклада как раньше!А те шестидесятники ничего не добились и уже наверное почти все лежат в земле.

[URAN]

Что это было?

[Валера Фетисов]

Повторю вопрос Урана, что это было?!

[ВЛАДОС]

В начале темы рассказ Владимира Леви о учителе психотерапевте. Человек такой был, о нем говорится в нескольких книгах..

[ВЛАДОС]

Комсомольская правда», 1971, 3 ноября
Глава 4.1. МЕТОД ШАТАЛОВА

СНАЧАЛА загадки; разгадки будут потом. Письмо в редакцию было . Я приехал ночью, а утром, разузнав у прохожих, как найти школу № 13, без предупреждения пришел на урок к Виктору Федоровичу Шаталову, в 9-й класс «В». Мне повезло: как раз в этот день, в понедельник, все шесть уроков 9-го «В» были отведены математике и физике. Я попал на третий урок. Представился. Виктор Федорович сказал: «Садитесь. У нас сейчас должно быть повторение». Класс был готов к уроку: ребята сидели за столиками, по одному, спиной к большое доске. Шаталов попросил меня назвать любое число до десяти в еще одно число – до тридцати пяти. Недоумевая, я назвал 7 и 28. Учитель быстро раздал по листику бумаги и объявил: «Тема № 7. Векторы, их сложение и вычитание». Двадцать восьмой по списку пошел к доске и там, за спиной у ребят, стал рисовать цветными мелками векторы. Ни один человек в классе не сделал ни малейшей попытки повернуться к доске, подсмотреть материал в тетради или еще каким-нибудь образом схитрить, тем не менее через двадцать минут передо мной лежала стопка подробных конспектов. Позже Шаталов, бегло просмотрев их, поставил отметки, в основном «4» и «5». Двадцать восьмой начал рассказывать...
При этом выяснилось, что я нахожусь вовсе не в математической школе, как подумал сначала, а в обычной. Класс для опыта был взят самый средний. Прежде математику здесь преподавал, по общему признанию, хороший и строгий учитель. У четверых средний балл по геометрии «четыре» и выше, у десятерых – ниже тройки. То же и по алгебре. Класс – в этом сомнения быть не может – очень средний. Был «средним». На выпускных экзаменах за восьмилетку комиссия поставила пять троек по физике в четыре тройки – по алгебре, остальные отметки – пятерки и четверки (пятерок много больше, чем четверок). И за весь прошлый год, и за весь нынешний не было в классе ни одной двойки – забыли, что это такое.
Больше того. Первого сентября нынешнего учебного года на первых же двух уроках, как это ни жестоко (но – эксперимент!), ученикам была дана большая контрольная за весь 8-й класс. Ее результаты почти полностью совпали с весенними результатами на экзаменах. За лето почти ничего не забыли.
Вот что говорят родители.
– Мой сын и прежде учился хорошо. Но раньше к нему все время приходили ребята из класса: «Ты решил задачу? Как?» Теперь не ходят и даже не звонят – каждый стремятся сам...
– Списывание исчезло совершенно!
– Я своего сына не допускаю к математике, пока не сделает остальных уроков, а раньше воевал: «Решай задачки!»
– Я мама лодыря. Никаких склонностей. Его буквально подменили, моего Петю: он стал заниматься! «Ложись спать!» – «Я еще немножко порешаю». Решать задачи – это не работа для него, это наслаждение.
– Мой тоже лодырь из лодырей, но по математике и физике – «пять». Оказывается, они все с математическим умом!
Но, может быть, перегрузка? Излишняя интенсивность?
Специальная комиссия – три кандидата медицинских наук – обследовала ребят. Все в норме. График трудоспособности имеет два резких пика – в «математические» дни. Ребята из девятого «В» занимаются в кружках и секциях, ведут общественную работу – все, как положено, и времени на остальные, кроме математики, предметы у них больше, чем у других. Как рассказывают директор школы заслуженная учительница Елизавета Трофимовна Демкович и классная руководительница Неля Дмитриевна Губенко, ученики 9-го «В» стали лучше успевать и по другим предметам: появился вкус к толковой работе и стимул учиться. Если у человека с математикой плохо, то он обычно и на другие предметы склонен махнуть рукой: все равно школу не кончить. А если математика «идет», то есть смысл учить и историю. Кроме того, в десятом классе они будут иметь свободный день посреди недели: 12 часов математики и физики им просто не нужны, для повторения хватит и шести. Дело в том, что к Новому году девятиклассники заканчивают всю программу средней школы по физике и математике... Полтора года остаются на повторение и углубление знаний.
Один учитель в Донецке по решению партийного собрания своей школы начал с сентября нынешнего года вести математику в четырех своих десятых классах по методу и по тетрадям Шаталова. Я был в этой школе. Шел всего восьмой математический день. Десятиклассники занимались точно так же, с теми же успехами, что и ученики Шаталова. Учитель же был смущен: задач решают во много раз больше, чем обычно, и повторяют больше, чем обычно, но... всю программу 10-го класса пройдут к концу второй четверти... Непривычно.
Но, пожалуй, хватит загадок, пора приступить и к отгадкам.
Постараюсь подробнее описать метод Шаталова. Вся ответственность за это описание – на мне. Шаталов статьи до ее опубликования не видел.

ВИКТОРУ ФЕДОРОВИЧУ Шаталову 44 года, семь лет служил в армии, там же, в армии, заочно учился в институте. Двадцать лет педагогического стажа. Был директором школы, учил детей в шестых – седьмых классах, преподавал в школе рабочей молодежи и всю жизнь мучился тем, чем мучаются все лучшие учителя. Сколько бы сил ни вкладывал преподаватель, многие уходят из школы без знания математики и физики.
Двенадцать лет назад Шаталов стал экспериментировать. Элемент за элементом продумывал он всю работу учителя физики и математики. Искал, находил, отбрасывал, совершенствовал.
Двенадцать лет поисков. Три года назад написал короткий – 50 страниц на машинке – доклад и две общие тетради конспектов: в одной уместился весь курс математики с 6-го класса по 10-й, в другой – весь курс физики. Пошел к секретарю райкома партии. Тот посоветовал ехать в Москву. Поехал в Министерство просвещения СССР. Там выслушали собрали комиссию из авторитетных педагогов. На комиссию под председательством члена-корреспондента АПН СССР М.Н.Скаткина идеи Шаталова произвели впечатление. Решили провести эксперимент. Его начали по приказу Министерства просвещения УССР и Донецкого облоно.
Главное в методе Шаталова – конспект. Конспект – результат огромной работы учителя. На страничке – короткие ключевые фразы, отдельные слова с восклицаниями, математические выкладки, цифры, которые надо запомнить (скажем, энергия электрона), необходимые для рассказа рисунки, графики. Расположение материала, рамка, стрелка, цвет, выделяющий главное, – все это строго продумано и составляет основу для двадцатиминутного рассказа, алгоритм рассуждения. Это не парадный конспект-схема (слева – план, справа – изложение), его современный, рабочий, деловой, энергичный конспект. Максимум информации при минимуме объема. Конспект-код, понятный лишь посвященному. Деловая запись, доведенная до совершенства.
Учитель передает знание ученику в основном в процессе рассказа. Но не все ученики слушают этот рассказ, и не все из слушающих понимают. Не у всех преобладает слуховая память. Рассказ закончен – и ничего не осталось ни в голове, ни в тетради. И дома ученик фактически сам учит материал по учебнику, неприспособленному для такой самостоятельной работы. Не случайно педагоги так обрадовались программированным пособиям – это ведь, в частности, форма самоучителя. Обычный же учебник слишком лаконичен для самостоятельной работы и слишком многословен для учения с учителем. Собственно говоря, учатся с учителем лишь те, кто способен воспринимать материал на слух, с первого раза. Таких немного. Для остальных учитель – лишь руководитель и контролер. Шаталов как бы материализует передаваемое знание в конспекте. «Нужно только, – говорит он, – чтобы рассказ учителя и его записи на доске идеально совпадали с конспектом». Ребята говорят, что, когда они дома просматривают тетрадь, они, словно наяву, слышат голос учителя, его объяснение. Зазубрить конспект нельзя: чтобы воспроизвести рассказ, надо хорошо понимать, что кроется за деталями конспекта. Зубрежка в классе Шаталова исключена.
Перед ребятами нельзя ставить две цели: понять и запомнить. Что-нибудь одно. Слушая Шаталова, ребята не стремятся запомнить, не боятся забыть: конспект выручит. Все их умственные силы направлены на одно: понять. И они понимают.
– Приготовьтесь вывернуть свои мозги наизнанку: начинаем обратные тригонометрические функции, – объявляет Виктор Федорович.
Класс сосредоточен до предела. Виктор Федорович рассказывает четко, коротко и постепенно воспроизводит на доске конспект: деталь за деталью. Трудный поворот мысли объясняет по два, три, четыре раза подряд: «Внимание, еще раз... Еще раз... Все поняли? Еще раз...» У него правило: без всякого стеснения повторять одно и то же, пока все ученики не увидят кристально ясно логическую схему вопроса. И так за полтора урока – пять страничек конспекта, пять тем. Оказывается, такая порция вполне посильна даже самым слабым: пять тетрадных страничек теории. Наконец, объяснение закончено. В классе облегчение, радость, шум, разрядка; учитель ждет и шутит вместе со всеми. Потом серьезнеет: «Теперь сначала». Я, признаться, испугался – интересно ли будет слушать материал второй раз? Но если в первый раз в классе была тишина, то при повторении стояла мертвая тишина. Шаталов объяснял в быстром темпе и точно в тех же словах, как бы проходясь по конспекту на доске. Материал вновь «прокручивался» в головах ребят. Потом записи с доски переписали в общие тетради – это легкая, чисто техническая работа, ее делают, переговариваясь.
Следующий «математический» день в девятом «В» начинается с того, что ребята садятся спиной к доске и каждый на отдельном листочке воспроизводит конспекты по всему материалу прошлого дня. На это уходит урок, 45 минут. Четверо-пятеро пишут-рисуют конспекты на доске. На втором уроке, когда все сдадут работы, эти ребята будут рассказывать материал. Класс слушает с доброжелательным вниманием. Отчего бывает тоска во время опроса? Один отвечает – другие не слушают, а готовятся в уме отвечать, если знают урок, или просто сидят и боятся вызова, если не знают. До слушания ли им? В 9-м «В» ни у кого нет страха перед вызовом к доске; без страха отвечает и вызванный: раз конспект уже восстановлен на доске, рассказывать легко, и хорошая отметка почти обеспечена. Слушать рассказчика классу, только что писавшему такие же конспекты, интересно: каждый проверяет себя, отвечает в уме вместе с вызванным. Извечная и казавшаяся неразрешимой проблема скучного ответа у доски (тоскует учитель, изнывает класс, но что делать?) решена здесь изумительно просто.
Посчитаем: два раза на уроке, домашние повторения, контрольное повторение на отметку, рассказ у доски. За два математических дня конспект столько раз проходит перед ребятами, столько раз они кодировали-раскодировали записи, что забыть их невозможно. «Эта формула кажется вам громоздкой, – говорит Виктор Федорович на уроке, – а позже она будет вам родной, как подушка на кровати». Ребята смеются. Они влюблены в формулу. Они предвкушают будущую радость знания.
Вот что получается тут: каждый отчитывается за весь материал. Это нужно не столько для контроля, сколько для постоянной поддержки усилий ребят и для облегчения их усилий. «Запустить» физику у Шаталова невозможно (разве что по болезни). Кто из читателей, получив двойку за одну теорему, не исправлял отметку доказательством другой теоремы? А если здесь ученик не может составить конспект, не знает урока, учитель просто не поставит ему отметки: соответствующая клеточка останется пустой. Учи и отвечай. Совсем как у Сухомлинского: отметку ставят за знание, а не за незнание. Все и всегда твердо знают все пройденное, нет на совести ученика ничего неясного, пропущенного, забытого – вот неписаное правило Шаталова. Он не просто учит математике, он будто приговаривает своих учеников к пожизненному знанию основ предмета (ибо тетради с конспектами, несомненно, будут храниться всю жизнь). Это то самое «ядро основных знаний, сопровождающих человека всю жизнь в почти неизменном виде...», о котором говорит вице-президент АПН СССР А. И. Маркушевич.
Но кто знает теорию без зубрежки, у того развивается математическое мышление, тому легче решать задачи.

С ЗАДАЧАМИ и примерами Шаталов обходятся так: он не ставит отметок за их решение. И никаких контрольных работ до самого конца учебного года. Сначала – научить, потом – спрашивать. А научить решать задачи в один день, в одну неделю или в один месяц можно не каждого. На это нужно время, вера ученика в свои силы, желание решать как можно больше. И притом совершенно самостоятельно.
На уроке решают, как правило, 2–3 типовые задачи, обязательные для всех. Решает ученик, остальные не пишут – смотрят на доску, помогают, думают, рассуждают. Никаких, повторяю, отметок: ставить отметку за решение новой и трудной задачи у доски Шаталов считает педагогическим варварством. Дома каждый должен решить эту задачу второй раз. Даже самый слабый ученик все-таки справляется с задачей (ее ведь решали в классе!).
А затем начинается математическая феерия.
С самого начала учебного года Шаталов вместо того, чтобы возиться с карточками, лично отмечает в задачниках каждого ученика несколько задач и примеров, которые желательно решить. И на каждом занятии ребята кладут на специальные полки стопку раскрытых книг и тетрадей. После уроков учитель не уходит домой: он садится проверять решение. Все задачи и примеры Шаталов знает наизусть – это необходимо для его метода, иначе погибнешь. Если задача решена правильно, Шаталов тут же, в задачнике ученика, отмечает новое задание для него. Если неправильно – подчеркивает в тетради место ошибки. В течение дня ребята по одному забегают в школу: забрать задачники, тетради и получить мгновенную индивидуальную консультацию – объяснение ошибок.
Первые два месяца это занимало много времени, ребята совсем не умели решать, а теперь, я видел, весь класс получает консультацию в каких-нибудь 30 минут: ученики понимают учителя с полуслова. И никаких похвал, никаких порицаний: мол, решай больше. У иных накапливается до ста нерешенных задач – не страшно! Никаких нареканий! Потому что, считает Шаталов, «инкубационный период процесса решения задачи у разных учащихся различен – от нескольких минут до месяца. Я предпочитаю тех, кто достиг результата кропотливым трудом». Но надо дать время на этот труд! Не спешить, не требовать «сиюминутной отдачи». «Благожелательные консультации, разъяснения, исправление ошибок и указание – вот методы и оружие учителя», – пишет Шаталов в своем докладе.
Знаю: в этом месте сердце иного учителя дрогнет: «Как же это... без отметки?» Но оттого, что ребята умеют решать, оттого, что их тетради тут же и проверяются, работа доставляет им такое удовольствие, что их трудно остановить. Иные ученики за прошлый учебный год исписали задачами по 10–14 общих тетрадей (т. е. по 80–100 тетрадей ученических!), но и у самого слабого – две общие тетради, около ста задач по физике, около пятисот алгебраических примеров. И еще раз подчеркиваю: все это при полной самостоятельности, ибо списывать просто не имеет смысла! Ни отметки не получишь, ни даже похвалы, ничего.
– Мы просто не понимаем того, как наши дети тянутся к знаниям, как они хотят получить знания, – говорит Виктор Федорович, показывая работу ученика – 29 страниц математики к одному уроку. – Мы закрываем перед ребятами дороги, а потом удивляемся их лени...
Учение с увлечением – это учение с великим трудом. Чем больше труда, тем больше успеха, тем больше увлечения, а оно в свою очередь подвигает на новый труд, еще более серьезный.
Учитель должен увлечь ребят, чтобы они трудились; ребята должны трудиться, чтобы больше увлечься.
Все ребята равны, но «сильный» имеет возможность делать в пять, в десять раз больше «слабого». Все родители и все учителя отмечают, что метод Шаталова открывает наконец простор для «сильных».
Здесь все на максимумах: максимум требовательности и максимум пощады, максимум самостоятельности и максимум контроля, максимальная загрузка учителя и максимальное облегчение его труда. Ученики поставлены в такое положение, что на каждом этапе они предельно заинтересованы в работе. Заинтересованы в том, чтобы слушать учителя, не проронив ни слова (иначе не поймешь конспекта), в домашнем повторении (наутро – отчитываться), в решении задач. В результате ребята начинают увлекаться математикой и физикой, и все другие стимулы, в том числе и отметка, уходят на второй план. Об отметках в классе и не говорят, ими даже и не интересуются. На перемене на столе учителя лежала большая ведомость с только что проставленными отметками за конспекты. Лишь двое или трое подошли поинтересоваться, что поставили. «Решил – не решил», «знаю – не знаю» – вот какие разговоры в классе.
Каждому известно, что сегодня даже отличникам в больших городах нанимают репетиторов: все доски объявлений увешаны листками «Готовлю в вуз...» Вузы в свою очередь открывают курсы, приглашая заниматься и десятиклассников: молчаливо предполагается, что школа в вуз подготовить может не всегда... Ученики Шаталова твердо знают материал, умеют решать задачи, и уж, конечно, никому из них ни репетитор, ни курсы не потребуются: ни один «преподаватель вуза со степенью» не даст ученику столько, сколько дает Шаталов в школе.
«Теперь я вижу, как мучаются, вникая в математику и физику, ученики других классов. Я должен был мучиться точно так же, но новая система спасла меня», – написал один из учеников 9-го «В». Другая ученица написала:
«Физика представлялась мне в виде чего-то большого, темного и непонятного. Я не понимала ее, когда учитель объяснял, не понимала, когда учила, не понимала, когда отвечала (хотя по физике у меня были хорошие отметки). Наконец я понимаю физику и знаю, и мне это очень приятно».

А ТЕПЕРЬ устроим мысленную пресс-конференцию и зададим вопросы из числа тех, которые обычно задают, когда рассказываешь о методе Шаталова.
Вопрос. Каждый ли учитель математики может преподавать таким способом и добиваться таких же результатов?
– Нет, этот метод доступен лишь сильному и увлеченному работой учителю. Как преподавать, будучи слабым учителем, пока что не изобретено.
Вопрос. Можно ли таким методом преподавать другие предметы?
– Это неясно, никто не пробовал. Химию, очевидно, можно. Литературу заведомо нельзя.
Вопрос. Обязательно ли соединение физики и математики?
– Учитель, о котором рассказывалось в начале статьи, преподает таким методом одну математику.
Вопрос. С какого класса можно так преподавать?
– Шаталов начал с восьмого; собирается попробовать на седьмом. Но это, наверно, нижний предел.
Вопрос. Шаталов тратит гораздо больше времени, чем обычный учитель. Как же быть?
– Да, на каждый урок в классе Виктор Федорович тратит примерно полчаса на проверку тетрадей и консультации. Если задачи не проверять ежедневно, ребята не станут решать их, и вся система рухнет. Святым духом математике не обучишь. Между прочим, если бы кто-нибудь объявил, что он изобрел способ учить детей, не прилагая особых усилий, без труда, такой человек вряд ли вызвал бы доверие. Труд, труд, труд – но с очень высоким КПД. Но разумно организованный. Но приносящий радостные результаты.
Сам Виктор Федорович определяет качества хорошего учителя так: «Умелое чередование сложного с очевидным при изложении нового материала, мягкость и убежденность на всех этапах учебного процесса, безупречная дикция и обязательно непринужденная шутка...»
В жизни это невысокий скромный человек. У доски на уроке он великолепен, артистичен, вдохновенен. С ребятами он дружелюбен, весел, постоянно шутит; с начальством держится независимо, свободно.

ВСЯКАЯ плодотворная мысль вызывает новые мысли, открывает просторы. Я мог бы привести много соображений о смысле и значении опыта Шаталова. Но, думаю, читатель и сам поймет его смысл и его значение.
На уроках Шаталова мы были с секретарем Донецкого обкома ЛКСМУ Алексеем Курилко. Он был поражен увиденным. Очень поддерживают Шаталова и в обкоме партии. Мне кажется, в Донецке понимают, что скромный и сегодня еще малоизвестный учитель станет гордостью города. Научно-исследовательский институт педагогики в Киеве регулярно обсуждает результаты эксперимента, включил в план издание пособия по методу Шаталова. Несмотря на трудности с научным руководителем опыта, надо бы этот пункт плана выполнить...

[siempre8viva]

Владос, а что ты скажешь о Новодворской, ведь она типичный представитель конца 60-х.

[ВЛАДОС]

Новодворская была честна и верна своим убеждениям. Но она была историк, а не экономист, не вникала в природу экономического кризиса, в этом наверно причина того, что многие обличали ее..

[ВЛАДОС]

Новодворскую я уважаю за искренность , но во многом был с ней не согласен. Её многие любили..

Добавлено спустя 6 минут 31 секунду:
С. Ковалёв тоже очень отразил своё поколение.. он правозащитник общества Мемориал" он не был в восторге от любой власти в России. Он идеалист по духу..

[ВЛАДОС]

...Встреча с Володей потрясла меня, и в своих размышлениях над жизнью я не могу не вспомнить про самого поразительного мальчишку из тех, кого приходилось встречать,— 15-летнего сотрудника Института ядерной физики.

Есть замечательная, умная книга — роман И. Ефремова «Туманность Андромеды». Книга о людях прекрасного будущего. Пятиклассником открыл Володя «Туманность Андромеды», такие книги можно читать с интересом и в то же время с неким посторонним чувством, не впуская мысли в себя, не отдаваясь им в плен. Мы часто читаем осторожнее, чем следовало бы, потому что, не отдавая себе в том отчета, побаиваемся, как бы книга слишком не захватила нас. Это может заставить жить как-то по-другому или по крайней мере потревожить совесть...Тут нужна огромная доверчивость и любознательность. «Святая» любознательность, как говорил Эйнштейн. Всякое знание начинается с великого слова «почему». Если я не спрашиваю себя «почему?», я ничего не понимаю. Мы говорим — талант... А может, талант и способности чело- века как раз и заключаются в том, что человек по природе своей «почемучка»? И чем значительнее, глубже его «почему?», чем устойчивее привычка ставить перед собой вопросы, тем большего добивается он в знании, да и в жизни тоже. Часто говорят: талант — это труд. Но мы склонны воспринимать эту истину удобным для себя способом: дескать, вот если бы у меня был талант, я тоже трудился бы, не давая себе отдыха. Однако талант не только не может проявить себя без огромного труда, а сам — результат труда, напряжённой, долгой тренировки, упорства в решении всяческих «почему?» — даже тех, что кажутся непреодолимыми.
Володя открывал книжки, где ни слова не понять, и все-таки читал их, схватывая сначала лишь поверхностные определения, и снова читал их, носил с собой в школу и читал под партой, на уроке, тайком от учителя, читал, читал, мучился, чертил графики, ломал себе голову, пока этот проклятый интеграл, пока суть процесса дифференцирования не поддались. Это может показаться сомнительным: в И лет изучать высшую математику. Но Эйлер, разработавший в конца XVIII века математический анализ, утверждал, что основы дифференциального и интегрального исчисления может усвоить даже 10-летний ребёнок, обладающий здравым смыслом.
Весной в пятом классе Володя в общем-то постиг основы математического анализа, хотя среди товарищей он был далеко не первым по математике. Школьные науки казались ему плоскими. Без них, конечно, не обойдешься, но в жизни с ними ничего не сделаешь. В жизни довольно редко встречается прямолинейное равноускоренное движение... А Володе надо было вычислять траектории ракет. Стал пытаться решать задачи из высшей математики. Они не получались. Подгонял их под ответ. Тоже не всегда выходило. Он пришёл к руководителю астрономического
кружка Свердловского пединститута Давиду Ивановичу Пепперу и заявил:
— Я разгадал тайну тяготения... Я думаю вот что..,
— Очень хорошо,— сказал Давид Иванович,— а я ду- маю иначе.
Выяснилось, что сказать, придумать можно что угод- но; несколько труднее сказанное доказать. Но, сделал для себя вывод Володя, чтобы что-то узнать, надо что-нибудь придумать — и наоборот. И в том и в другом ему очень стал помогать с этих пор Давид Иванович.
Володя почувствовал вкус к науке. После того как он перешагнул первый рубеж, оторвался от школьных про- грамм, все новые и новые области математики и физики развёртывались перед ним сверкающим многообразием. В шестом классе он читал учебники шестикурсииков •— читал бессистемно, поверхностно, но читал. Есть такое время жизни, когда интерес к пауке важнее для человека, чем сама наука.
Только жгучий интерес, только страсть двигали им; он мог заниматься, чем хотел,— состояние, которое к иным учёным приходит лишь вместе с признанием. Поощрением же ему были не отметки и не похвалы — отец., инженер- практик, не мог ни помочь сыну, ни по-настоящему оценить его достижений,— а постепенно приходившее чувство своей силы, чистые радости узнавания. Совершался переход от научной фантастики к науке, питаемой, одна- ко, фантастическими идеями.
А тут пришли новые радости: музыка. Скромное фортепьяно «Урал», купленное, когда Володя поступил в первый класс, все больше влекло к себе. Нужно было учиться всерьёз. Но... «чтобы что-нибудь узнать, надо что-ни- будь придумать». И Володя стал сочинять музыку. Герои. «Туманности Андромеды» —люди, которые живут так, как надо жить,— слушают симфонию фа минор. К сожалению, в романе не приведена партитура её. Володе пришлось сочинять симфонию самому. И это было грандиозное сочинение. Его содержание — развитие человечества. Все четыре части создавались одновременно, и могло случиться — были бы созданы, если бы увлечение Бахом не сменило увлечение Паганини и не стало бы ясным, что самые большие выразительные мелодические и тембровые возможности — у скрипки.
А еще надо было просто учиться в школе, и ходить в «Локомотив» в секцию фехтования (однажды увидел в окно, как красиво двигаются люди в белых костюмах, и не успокоился до тех пор, пока его не записали в секцию), и изобретать сложнейший шифр, в основе которого лежат хитрое согдийское письмо и санскритские корни (страсть к шифрам, вполне объяснимая, есть почти у всех мальчишек), и читать книги по этнографии и истории. Надо, по- тому что все это было интересно, все содержало в себе какой-то действительно фантастический горючий компонент — неизвестное. Не только Володе неизвестное, а вообще людям.
К концу шестого класса у Володи появилась группа верных друзей. Я подолгу разговаривал с ними — с В. Злобииским, с О. Чулаковым, с С. Полыковским, С Л. Первовым. И это чистая случайность, что героем данного повествования стал Володя. О каждом из его друзей можно было бы рассказать почти в тех же словах, что н о нем, только набор занятий и увлечений главного героя был бы другим
Если рассказать о В. Злобинском, придётся говорить об опере, о физике, о теоретических расчётах возможностей спортсменов. Если бы случай столкнул меня сначала с Л. Первовым, то эта статья была бы, наверное, перегружена его размышлениями о критской культуре, астрономии, трудными проблемами проектирования ракетных двигателей, вопросами термодинамики, химии, рассказами о теории взрывов, о попытке изобрести куммулятивный двигатель и т. д.
Лето между шестым и седьмым классом было чудесным. С утра Володя приходил к Олегу Чулакову, у него собирались и остальные, и они до хрипоты спорили о том, какой должна быть их первая настоящая ракета, мучительно изыскивали способ крепления стабилизатора. За- пуски на пруду, можно сказать, были удачными в том смысле, что после каждого запуска они что-то узнавали, В то лето была создана «секретная ракетная лаборатория», каждый сотрудник которой получил специальное удостоверение. Самые блистательные дилетанты на свете — мальчишки, но никто так не презирает дилетантизм, как они. Мальчишки уважают настоящие знания. На первом же совещании было решено: главное сейчас — термодинамика, наука о движении горючих газов. Чтобы знать, какова скорость газов на выходе из сопла двигателя ракеты, надо знать, как ведёт себя раскалённый газ... Соответствующие книги купили сообща. Соответствующие их делу, а не возрасту и уровню знаний. Но, как уже было замечено, мы имеем дело с бесстрашными людьми.
Сначала на книгу «Теоретические основы теплотехники» больше молились, чем читали,— читать ее было невозможно. Но потом осилили. Перед каждой главой появились насмешливые надписи: «Э-эй, ухнем!» или «Про- кул эсте, профани» — «Отойдите, непосвящённые». Володя на время отказался от своих попыток создать единую теорию поля — задача, на которую Эйнштейн, как известно, безрезультатно потратил 40 лет,— и изобрел новую, не менее фундаментальную. С утра все по 6—7 часов занимались математикой. Вечером кружили но городу и, останавливаясь где-нибудь на мосту через Верх-Исетский пруд, часами спорили о проблеме заселения Полинезии, о возможности создания антигравитационного двигателя, об астрономии. Володя рассказывал о египетской культуре времен Нефертити. Левик был постарше; когда Володя с ним не соглашался (а соглашаться в их обществе было признаком дурного тона), он горячился, махал рукой, как будто бил шапкой оземь, и говорил, расставляя точки по- сле каждого слова:
— Ты. Ничего. Не. Понимаешь.
В восьмом классе Володя не учился. Он перешел сразу в девятый, подготовив и сдав экзамены за лето. Тем самым было положено начало «движению перескакивания», как шутили товарищи: некоторые его друзья решили сделать то же самое. В конце концов если серьезно заниматься, то это не так уж трудно. Например, успевают же их однолетки и учиться, и работать. За время, которое они тратят на работу, можно пройти программу еще одного года.
Мальчишка превращался в юношу. Серьезнел. Тут случилось еще такое: поехал на физико-математическую олимпиаду в Москву — и провалился. Оказывается, как много он ни успел, сверстники его сделали еще больше. В девятом классе на весенних каникулах, отказавшись от поездки на соревнования пловцов (тренер говорил ему: не бросишь плавания — через год-два будешь мастером), Володя отправился в Москву к известному профессору физики. Володя позвонил ему прямо домой: чем значительнее ученый, тем он доступнее.
— Мне нужно поговорить с вами относительно некоторых вопросов теории гравитации.
На свидание к профессору явился широкоплечий, высокий, светловолосым парень с внимательным взглядом глубоко посаженных глаз. «Сколько же вам лет?» —полюбопытствовал профессор. «Четырнадцать»,— ответил Володя с извиняющейся интонацией и подал тетрадочку. Профессор только перелистал ее и без долгих разговоров устроил Володе экзамен: «Возьмите интеграл... А дифференциальные уравнения решали?» Удивился, что Володя знаком с общей теорией относительности. И кончил так:
— Молодой человек, надо заниматься теоретической физикой по-настоящему. Вот программа,— и дал список минимума Ландау. Есть такой «страшный» список книг, составленный академиком Ландау. Далеко не каждый выпускник университета осиливает его.
— А как тетрадь? — спросил Володя.
— Станете старше — поймете.
-— Ну а все-таки?
— Молодой человек, станете старше — поймёте, что это чушь...
События не обескуражили Володю. Что ж, надо работать... Володя научился не спать по двое-трое суток. Он по-прежнему не хотел отказываться от грандиозных теорий. Он ничего не добился и, как всегда, очень много успел сделать. «В сущности,— говорит Володя,— в сутках не так уж мало времени. А бывает повезёт — заболеешь». Во время болезни он учил наизусть «Евгения Онегина», во-первых, потому что любит Пушкина, а во-вторых, для тренировки памяти. Физика, математика, поэзия, музыка стали укладываться в одну, общую картину мира; возник- ли параллели: Пушкин — Чайковский, Прокофьев — Блок, Маяковский — Шостакович, Брюсов — Дебюсси... Появились новые пристрастия: Шекспир, Гёте, Данте, Мицке- вич. Стал больше писать музыки — сборник прелюдов «Ночи и рассветы», мазурки, вальсы; особенно нравился всем прелюд «Портрет девушки».
Когда рассказывают о рано проснувшихся способностях, всегда торопятся подчеркнуть: «По в остальном наш герой оставался мальчишкой. Он шалил, дрался...» Я тоже мог бы рассказать, например, о драках, в которые пришлось вступать Володе. Но мне кажется, что ребячье, детское проявляется не в шалостях и бузотёрстве; оно — в наивной, но прекрасной верности красивой мечте, в удивительной чистоте, обострённости чувств; тот, кто сохраняет эти качества,— тот и есть нормальный подросток.
Летом после девятого класса Володю вызвали в Новосибирск, в Академгородок на олимпиаду школьников. Результаты были получше, чем на московской, он получил премии и по математике, и по физике. Был вечер защиты фантастических проектов. Володя предъявил работу «Об одном способе путешествия по Галактике». Способ очень простой: надо передвинуть Солнце на тысячу парсеков вбок — там более оживлённый участок Галактики и поменьше космической пыли. А сделать это можно так: под- весить над солнцем вогнутое зеркало; солнечные лучи будут отражаться от него, и Солнце начнет двигаться в заданном направлении. У оппонентов — сотрудников Института ядерной физики—почему-то возникли сомнения, будет ли Солнце действительно двигаться, но авторское свидетельство Володе было выдано.
Это — шутки. Но было и серьёзное. В начале десятого класса Володя получил приглашение на работу в Академгородок, в Институт ядерной физики... У него еще не было ни аттестата, ни даже паспорта, когда он получил удостоверение сотрудника Академии наук СССР.
Когда-то Володя конструировал свой мир; кажется, он попал в него. Уютные кварталы невысоких современных зданий, стоящих в тишине; широкие улицы, но люди пред- почитают им короткие лесные тропинки; дружные рощицы тонких берёзок во дворах; старый лес — он тут же, в Академгородке. Мир, в котором можно пойти на заседание кофейного клуба кибернетиков и услышать рассказ чело- века, лично знавшего Эйнштейна. А потом забраться в кабинет к профессору А. А. Ляпунову и сутки подряд читать Блока... Мир, где поклоняются именам Ландау и Фока, Гейзенберга и де Бройля; мир, где люди как о само собой понятном говорят об искривлении пространства — не линии, не поверхности, а четырёхмерного пространства-времени... Мир, в котором теории не признаются лишь потому, что они «недостаточно сумасшедшие», и где люди ценят друг друга по реальному счету: знает — не знает.— Тебе интересно там? — спросил но телефону отец Володю.— Нормально. Здесь можно работать,— ответил тот, но тут было немножко рисовки — играл в скромность.Здесь отчаянно интересно и отчаянно трудно. Люди его окружают строгие, но очень интересные. Надо много учиться, кончать университет. Фантастическими проектами тут не проживёшь, надо нюхнуть настоящей физики, настоящей математики. Надо торопиться — Володе исполнилось уже 16 лет. Иногда, углубившись в занятия, он забывает о времени; столовые закрываются рано, приходится ложиться голодным. Наука.
Прошли годы, я не мог забыть Володю, я написал повесть о нем—«Мокрые под дождём», маленькая книжечка, где многое придумано, точнее сказать, почти все придумано, но характер примерно тот же. Тем временем Владимир Мазепус окончил университет. Он продолжает работать в Институте ядерной физики. Но вот как-то мне позвонили из одной крупной юношеской библиотеки:
— Будьте добры, скажите, что это за минимум Ландау, который упоминается у вас в очерке и в повести? Где его взять? Мальчишки замучили! Оказалось, что к библиотекарям приходят мальчишки и требуют список книг Ландау для аспирантов-физиков, книг, которые Володя Мазепус пытался читать в 15 лет. часто спрашивают: совершил ли он открытие в физике? Не знаю. Но для мальчишек он, оказывается, открыл, что можно читать очень взрослые, очень трудные книжки в 15 лет. А вдруг один из таких ранних читателей с подачи Мазепуса станет новым Ландау
Текст: Симон Соловейчик.

[AngeLight]

Новодворскую я уважаю за искренность , но во многом был с ней не согласен. Её многие любили..

тоже поначалу верил ее словам, но потом понял какая она вредная тетка, изворотливая и упрямая в своей глупости...ее послушать так все коммуняки и враги кроме нее)))
про нее фраза есть "есть лишь 2 мнения мое и неправильное.."))))

[ВЛАДОС]

Были среди шестидесятников и почвенники. Они тоже были патриоты России.. и последовательные антизападники, скажем, таким был философ Аверинцев. Историк Православной культуры и философии, он считал , что мы-- не Западная цивилизация.. были и писатели-почвенники. Их позиция: патриотизм, высокая и уникальная Русская культура, Святая Русь. Они часто потом становились священниками и публицистами, или уходили в другие религии, Рериховские общества, где они стремились возродить наш духовный опыт,

[ВЛАДОС]

Шестидесятники- это и учителя: Щетинин, Амонашвили, Тубельский, Рериховское общество тоже ервые последователи были шестидесчтники, в основном, вообще- это малопонятая и в тени, а ведь это часть нашей духовного опыта, наших стран.. и там есть сокровища..

Добавлено спустя 50 минут 27 секунд:
Шестидесятники очень многое изобретали и нашли в российской науке.. это был, наверное, остов интеллигенции у нас.

[ВЛАДОС]

Ефим Штейнберг* с 1965 года работает в доме пионеров и школьников Куйбышевского района Москвы, который потом стал Дворцом творчества детей и молодежи «Преображенский», сначала — руководителем пионерского штаба района, потом — детской общественной организации «Разновозрастный отряд «Надежда».

Что такое детско-юношеская организация изнутри, лучше него не знает, наверное, никто.

В советские годы друзья о нем говорили: «Ефим женат на пионерской организации. Сестра с семьей в Америке, каждое лето он их навещает. Дома — ремонт, сделанный любовно руками ребят. На входной двери надпись по дереву: «Мы — зеркало вашей души». Налаженный, не холостяцкий быт. Прекрасно готовит, но дома почти не бывает — свадьбы, крестины, дни рождения воспитанников. Ефим нарасхват.

В 70-е годы Штейнберг сочинил самобытную систему воспитания, во многом очень схожую с коммунарской. В «Орленке», откуда родом «классическое» коммунарство, он не был, а московская модификация методики как раз доказывает, что педагогика — наука об искусстве воспитания. В ней возможны сходные открытия сразу в нескольких головах. Разница, на мой взгляд, в противостоянии «открытый» — «закрытый» коллектив. Имею в виду открытость не только на «входе» («Мы ведь всех берем!») и не просто на «выходе» («Никого не держим»), а некую постоянную соотнесенность каждого члена общности с окружающими, с окружающим миром. Коллектив, общность — не самоцель, а что-то вроде ракеты-носителя, выводящей личность на орбиту и сгорающей в верхних слоях атмосферы.

Ибо личность, индивидуальность при всех благах дружества — это все-таки всегда одиночество, особость в открытом космосе бытия.

Но тут страшно важно держать баланс, акцент, ориентир: не «мы какие хорошие» (так во многих коллективах, хоть и неосознанно), а «какие люди хорошие вокруг».

В агитбригаде «Надежды» на экране красо́ты Земли и голос — известные слова Джона Донна по поводу колокола, который звонит каждый раз по тебе, просто потому, что человек не остров в океане. И не спрашивай, по ком звонит колокол.

Пост № 1 в Советском Союзе у Вечного огня павшим на Преображенском кладбище тоже придумал Ефим с ребятами. Помню его призывы ребятам: «Смотрите в лица, в глаза людей, а не просто так стойте, запомните эти лица».

В 90‑е огромного труда стоило отстоять памятник и сам Вечный огонь. Почти в те же годы удалось достроить с помощью ребят роскошный настоящий Дворец творчества, а не просто бывший Дом пионеров. Ефиму сказочно идет этот Дворец. Он же и сам — сказочный, волшебный. Я знаю эту породу педагогов — они другие, чем школьные учителя. Мой друг Дима Дилтер при жизни говорил о таких же, как и он сам: «Есть учителя, а есть — Учители».

Руководителя «Надежды», как-то еще при жизни пионерской организации, я назвала в «Учительской газете» «Моцартом пионерской педагогики». Как он сам был хорош в отутюженном алом галстуке и строгом костюме на каком-то юбилее отряда.

А потом на общем сборе ребята, включая старших друзей, приняли решение назваться просто разновозрастным отрядом «Надежда», убрав слова «пионерский штаб».

Штейнберг с командой Алексея Волохова, председателя союза пионерских организаций — международной федерации детских организаций (о них мой материал назывался «Подпольщики с Новой площади»), разработали новые символы и ритуалы — получилось красиво. И прижилось на всей территории детства России и СНГ, которую курируют Волохов и Ко. Профессионалы.

…Если новую инициативу Путина and Ко не хотят сделать халтурой — все знают, как найти Штейнберга, Волохова, других экспертов.

…Штейнберг — человек-оркестр. «Он и режиссер, и актер, и спортсмен», — с восторгом говорят о нем ребята.

Помню, мурашки по коже, когда впервые увидела выступление их агитбригады.

Одним из лучших его изобретений считаю агитбригаду в селах по принципу передачи «От всей души», но придуманной еще до ее появления на телевидении.

Приезжая в лагерь, ребята первым делом разбегались по окрестным деревням, собирали жизненные истории жителей. На их основе писался сценарий, и в назначенное время все собирались в деревенском клубе, где люди будто впервые видели себя и друг друга глазами московских ребят. Или устраивали пионерский цирк для всех жителей села от мала до велика.

Но это все в прошлом. А сейчас? «Это наша боль, — печалится Ефим. — Нет больше полнокровных деревень, не богатых же жителей загородных домов веселить».

Нашли выход — гастроли. Колесят по всей России в собственном автобусе с костюмами, аппаратурой, дают концерты в воинских частях, детдомах, домах престарелых.

Вот отрывок из моего письма Ефиму: «Ты просил о ребятах твоих рассказать — что они мне говорили в лагере. Вообще, надо бы отдельно написать о языке педагогических чувств — да, просто человеческих чувств на примере твоего и ребят яркого, сочного, богатого и нежного лексикона.

Коля Царев. С ним мы, похоже, больше, чем со всеми, контакт установили, хотя все ребята очень открыты и контактны. Заявил почти сразу: «Мы другие. Хотя бы потому, что не курим, не пьем, не ругаемся. Мне в школе, во дворе не верят — это, поди, только на словах. Нет, это правда». Вспомнил, что вначале, еще маленьким, когда прочел, сколько всего в отряде дают, и все бесплатно, тоже не поверил. Тренажерный зал, школа авторской песни, основы актерского мастерства…

По-моему, он ближе всех подошел к мысли о том, что в отряде всё настоящее и все настоящие.

То есть (это я уже от себя) у вас снимается главная ржа и копоть нынешней цивилизации: отчужденность человека от человека, от человеческого (человечного) в себе и вокруг и, как результат, имитация всего и вся. Ненастоящность всей жизни вообще и всех ее проявлений, в которой задыхаются все люди, а дети особенно.

Макс Лукьянец. Это, конечно, «алмазный твой венец», такой чистой воды кристалл, такой глубины и тонкости огранки. Подивил восторженностью, констатацией того, что здесь, в лагере, само время течет по-другому. И еще мы с ним согласились в том, что и реальность здесь другая.

А больше и многоплановее всех говорила Даша Полякова, о которой ты сказал, что она «создает интеллектуальный фон в лагере». Заявила, что неверен стереотип, что после «Надежды» людям труднее жить «в миру». Что ей, наоборот, опыт «Надежды» помогает сорганизовать в вузе группу, если они хотят что-то изменить, сформулировать внятно требования к ректорату. Много, ярко и горячо говорила о твоей личности, о значении и заразительности твоего примера. Что сама твоя «полифония» («Он и режиссер, и юморист, и спортсмен, и артист») — это вызов каждому из них. И как ей хочется тебя переплюнуть хотя бы в прогнозах о самой себе. Но проходит время, и она обнаруживает, что все же не ее, а твое предвидение было верным.

…Согласна с Александром Адамским: там, где дополнительное образование настоящее, оно как раз и является основным (ибо формулирует смыслы и мотивы жизни), а школа, процесс получения знаний играют, наоборот, дополнительную роль.

Здесь не растят будущих премьеров и президентов (в последнее время мода пошла в работе с детьми и юношеством — растить правящую элиту). У Ефима вообще нет ложного пафоса, тщеславия, фанаберии.

Здесь растят врачей и учителей, актеров и рабочих. Многие ребята проходят службу в армии — тут не принято от нее косить.

Говорят, что войны выигрывают не генералы, а школьный учитель и приходской священник. Такие, как Ефим Штейнберг, объединяют их в одном лице. Вот только нынче надобно выиграть в обезумевшем веке не войну, а МИР.

[ВЛАДОС]

Воспоминания ученика Р.Н. Блюма.
О Р.Н. Блюме и философском кружке Тартуского университета. Советские шестидесятники и семидесятники
На философский кружок при кафедре философии Тартуского университета, которым с середины 1960-х годов руководил Рэм Наумович Блюм, я попал в 1972(73) году, уже по меньшей мере год (с 1971 г.) отучившись на отделении русской филологии Тартуского университета. Со второго курса на нашем отделении преподавались философские предметы – на втором курсе «диамат» (его читал Леонид Наумович Столович) на третьем – «истмат», который читал Р.Н. Блюм. Отсюда студенческие определения обоих философов — «Истмат Наумович» и «Диамат Наумович» (которые приводит и Л.Н. Столович в своей статье о Р.Н. – см. ниже). Р.Н. Блюм на пятом курсе вел у нас также Историю философии.
Несмотря на ореол догматизма вокруг «красных» предметов советского марксизма, считать таковые целиком официозными и начетническими по отношению к Тартускому университету вряд ли справедливо. Здесь, на периферии советской системы, эти предметы преподавались во многом недогматично, что определялось как самой обстановкой эстонского «особого балтийского порядка», так и личностями преподавателей кафедры философии ТУ – в первую очередь такими, как Р.Н. Блюм и Л.Н. Столович. ( Можно сказать о недогматизме также и других как будто «официальных» гуманитариев того времени, например, И.Н. Волкове, не говоря о многих эстонских преподавателях кафедр общественных наук).
О том, что при кафедре философии Тартуского университета существует философский кружок, на одной из лекций году в 1972 г. нам – филологам — объявил, кажется, Л.Н. Столович. Тогда же я в первый раз пришел на одно из заседаний кружка. Мне стало интересно, я стал посещать эти заседания и дальше, начал общаться с Р.Н. Блюмом. Кружок и общение с Рэмом Наумовичем, а также в дальнейшем людьми его круга, среди которых были такие яркие тартуские ученые того времени, как Л. Н. Столович, В.А. Пальм, М. Л. Бронштейн, Ч.Б. Лущик, оказалось для меня весьма важным: я начал (параллельно с филологией) заниматься философией и политологией. В 1975 г написал под руководством Р.Н. Блюма курсовую, затем в 1976 г. дипломную работу по народническим журналам конца 1870 — начала 1880-х гг. Далее — в 1979 г. поступил в аспирантуру при кафедре философии Тартуского университета, в 1985 защитил (также под руководством Р.Н.) кандидатскую диссертацию.
Мои личные отношения с Р.Н. Блюмом не были простыми, временами даже весьма сложными. Тем не менее я считаю себя его учеником. С начала 1970-х гг и вплоть до июня 1989 года я много общался с Р.Н. , и его взгляды оказали на меня серьезное вляние . Много лет — до лета 2013 г.- продолжалось также и мое общение с Л.Н. Столовичем.
О направлении кружка и взглядах Р.Н. Блюма
Попав на кружок, руководимый Р.Н. Блюмом, я не мог не сравнить его с семинарами и конференциями филологов лотмановского отделения русской филологии, где я учился. Последние имели существенные отличия от блюмовских. С одной стороны, они были более «научно структурированными», с другой, пожалуй, более элитарными как по составу, так и по стилистике. Блюмовский кружок был в обоих этих отношениях более демократическим — что имело как свои плюсы, так и минусы. Соответственно строились доклады и их обсуждение.
По воспоминаниям Е.А. Голикова, кружок был создан осенью 1966 г. (см. Рэм Блюм. Избранные статьи. В воспоминаниях, Таллинн, 2005, c. 142). Основной костяк кружка составляли не гуманитарии, но естественники – физики, математики, медики. Присутствовали и экономисты. Как указал Артур Кузнецов, первый состав кружка образовал в значительной мере курс физиков, на котором Р.Н. Блюм преподавал истмат. Симпатии к естественникам, представлявшим наряду с общим здравым смыслом и своеобразную гуманитарную «tabula rasa», Р.Н. проявлял и в последующие годы. Филологов на кружке было мало, Женя Голиков и я составляли скорее исключение. Моей особенностью при этом возможно было то, что несмотря на свое участие в блюмовском кружке, я сохранил интерес к филологии и не порывал связей с лотмановским миром, который продолжал оставаться для меня важным. Более того, на философский кружок Р.Н. Блюма я смотрел отчасти глазами «лотманианца». Я высоко оценивал лотмановскую гуманитарную стилистику и стремился к перенесению ее на философскую и политологическую проблематику. Синтез лотмановского и блюмовского направления казался мне важным и в дальнейшем. В этом смысле был не столь уж далек от истины один из комментаторов эстонского портала «Дельфи», году в 2005 иронически определивший И.Розенфельда как «блюманутого лотманоида».
Преподавательский и философский талант Р.Н. состоял в умении создать центр интересного и яркого не только научного, но и неформального общения. Поэтому как-то само собой получалось, что со многими участниками руководимого Р.Н. философского кружка — такими, как Миша Дидык, Саша Лущик, Паша Богданов, Наташа Пальм и др. мы встречались и вне его рамок. Организовывали различные встречи, в том числе и туристические походы. Два таких похода, в которых участвовал и я, были, например, вокруг Чудского озера в 1976 г. и по маршруту Выборг-Приозерск, кажется в 1981(82) г. Многие из бывших кружковцев продолжали общаться в течение долгих лет и после университета. К заседаниям кружка Р.Н. привлекал и ряд известных тартуских преподавателей, позже профессоров и даже академиков – Л.Н. Столовича, М. Л. Бронштейна, В. А. Пальма, Ч.Б. Лущика, образовывавших «старший круг» друзей Р.Н. В кружке принимали участие и студенты эстонских потоков ( курсов с эстонским языком обучения) — Пеэтер Ярвелайд, Тийт Матсулевич, Сулев Каннике и др. Участвовал в работе кружка и Яак Аллик (который в описываемые годы, кажется, некоторое время был преподавателем кафедры философии ТУ).
Среди обсуждавшихся тем были как политические (проблемы анархизма, социал-демократии, студенческого движения, прогнозам Римского клуба – , так и общефилософские (темы применения математики в социологии – М. Дидык, доклад о «О смысле жизни», прочитанный Толиком Смирновым и т.д.).
Направление философского кружка определялось взглядами его руководителя и духовного отца – Рэма Наумовича Блюма, яркого вузовского преподавателя, знатока философии и истории, мастера философской беседы. В этой устной беседе сильные стороны философского таланта Р.Н. проявлялись может быть даже лучше, чем в письменной форме. Предпочитая устную речь, Р.Н. написал немного – зачительно меньше, например, чем его близкий друг Л.Н. Столович. Это определило тот достойный сожаления факт, что многие из соображений Р.Н. Блюма на философские, исторические и актуальные политические темы остались ненапечатанными.
Каковы были взгляды Рэма Наумовича Блюма? Эти взгляды следует, во-первых, сославшись на Л.Н. Столовича («Р. Блюм как шестидесятник» — в сб. Рэм Блюм. Избранные статьи. В воспоминаниях, Таллинн, 2005 , с. 170-182 ), определить как советское шестидесятничество.

Советским шестидесятничеством следует, по видимому, считать идеологию , представленную широким кругом как советской «творческой интеллигенции» 1960-х (и далее) годов — писателей, поэтов и бардов (от Ю.Трифонова и М.Шатрова до Е.Евтушенко и Б.Окуджавы), так и политических деятелей от инициатора Пражской весны 1968 г. В основе данного течения, по-видимому, лежала идея «социализма с человеческим лицом», то есть теория положительных реформ реального социализма, существовавшего тогда в СССР и других странах «восточного блока». В рамках правых течений – как правого либерализма, так и правого консерватизма — шестидесятничество подвергалось далеко не всегда справедливой критике ( например, в варианте А. Ципко или как бы социалиста Сергея Кара-Мурзы).
Идеология семидесятничества имела другую идеологическую основу, каковой можно считать отказ от идеи реформироваия реального социализма, критику данной системы в целом, предпочтение в качестве целей преобразования дореволюционных систем (в отношении России – дореволюционной России). Для российских семидесятников была весьма важна позиция А И.Солженицына, критиковавшего советскую систему «тотально», во всех ее проявлениях и с самого начала ее возникновения. Шестидесятничество и семидесятничество по-разному относились к идеям социализма и марксизма. Если в рамках шестидесятничества марксизм и социалистические теории еще оставались актуальными, то в рамках семидесятничества они все более активно заменялись иными идейными направлениями, как правило, правого либерализма и правого консерватизма. Эти направления продолжали соответствующие дореволюционные течения: в Прибалтике – дореволюционных прибалтийских республик, в России — дореволюционной России.
Р.Н. Блюма и членов тартуского философского кружка следует (учитывая также и их самооценки) характеризовать как представителей шестидесятнического направления в Эстонии и тогдашнем СССР. Ю.М. Лотмана и его круг, по-видимому — как сторонников идеологии семидесятичества. Как свидетельствует ряд мемуаристов (например, Б.Ф. Егоров) для Ю.М. Лотмана переломным для отхода от близких к шестидесятническим взглядов начала 1960-х гг стали события 1968 года, после которых Ю.М. становится «пессимистом» в отношении советской системы и возможностей ее преобразования. В кругу Ю.М. Лотмана во время нашей учебы (в первой половине 1970-х гг) , преобладали, насколько я могу судить, жесткие критики советской системы с семидесятнических (солженицынских) позиций. Этот круг включал и диссидентов – Н. Горбаневская, Г. Суперфин, А. Рогинский. Их взгляды опирались, как правило, на праволиберальную идеологическую платформу. Но существовала также и платформа правоконсервативная (дореволюционные имперцы), представленная в 1970-х гг , например, А.Солженицыным и И. Шафаревичем, а в постсоветской России такими, в частности, фигурами, как А. Ципко, Г. Павловский и М.Колеров. Попытки шестидесятников говорить о «положительных сторонах» реального социализма и его реформах семидесятниками отрицались и едва ли не осмеивались. Все советское должно было быть разрушено до полного дореволюционного (и имперского) основания. Р.Н. со своей стороны в течение многих лет полемизировал с семидесятниками как в своем, так и лотмановском кругу, упрекая последних в «сектанстве».
С семидесятнической идеологической позицией Р.Н. Блюм в 1970-80-х гг сталкивался и у своих друзей. Л.Н. Столович, в своем эстетическом дискурсе следовавший, по-видимому, советскому шестидесятничеству, в политических взглядах (в особенности с начала 1990х гг) . склонялся к семидесятничеству в праволиберальном его варианте. По поводу социализма с человеческим лицом он как-то задал шутливый вопрос: «а может ли крокодил иметь человеческое лицо?». (Не в меньшей мере, можно ответить, чем «крокодил капитализма» ). К праволиберальной семидесятнической платформе в 1970-80х гг тяготел по-видимому также и близкий друг Р.Н. Виктор Пальм, описавший формирование своих взглядов в статье «Из воспоминаний» ( Анатомия Независимости, -Тарту-СПб, 2004, с.216-246). Считавший Р.Н. Блюма своим лучшим другом, В. А. Пальм в течение многих лет вел с ним острые споры о марксизме, Ленине и проч. с позиций, сходных с позициями постсоветских «демократов». В период межрегиональной депутатской группы В.А. Пальм поддерживал скорее праволиберальные позиции Ю.Афанасьева и Б.Н. Ельцина, чем близкие к социал-демократизму взгляды Г. Попова. В постсоветское время, однако, видя реалии правой политики в Эстонии, В. Пальм стал склоняться к левому подходу и левому политическому направлению.
Блюмовское шестидесятничество также имело свое «левое диссидентство». Умеренный вариант такового представляла позиция известного московского историка (однокашника и долголетнего друга как Р.Н. Блюма, так и Д.Н. Столовича) Роя Александровича Медведева, определявшаяся Л.Н. Столовичем как «нелегальный марксизм». Оппозиционное левое направление имело при этом и своих настоящих «диссидентов-нелегалов», таких же, как и диссиденты правые (например, Д. Рублев, «Новые левые» в СССР, http://www.intelros.ru/readroom/alterna ... -sssr.html), подвергавшихся не меньшим репрессиям, чем классические «правые» диссиденты.
Советское шестидесятничество и политическая концепция Р.Н. Блюма
В рамках общей для шестидесятничества линии неортодоксального и реформаторского марксизма у Р.Н.имелась своя теория – «социального и политического». В данном изложении мы остановимся на ней лишь коротко (подробнее в подборке «Р.Н. Блюм и современная левая теория» http://kripta.ee/rosenfeld/2005/10/02/r ... a-teoriya/ ).
Важнейшей для философско-политических теорий Р.Н. Блюм считал дихотомию сущего и должного. С его точки зрения в наиболее общем приближении философские и политические теории делились на теории «субстанции» и «самосознания». Соответственно делились и их авторы – философы и политические мыслители. Для обозначения указанных фундаментальных линий Р.Н. использовал понятия «политической» и «социальной» концепции революции, применявшиеся социалистами начала XIX века, в том числе и в России. «Политическими» ранние социалисты считали «буржуазные» революции, в том числе и Великую Французскую; своей целью они ставили революцию «социальную» — «социалистическую». Поэтому в теории Р.Н. Блюма концепции «субстанции» в целом получили название «политических», а «самосознания» — социальных, что и послужило основой его противопоставления «политиков» и «социальщиков». Это противопоставление Р.Н. полагал универсальным для разных эпох, связанным с дихотомией рассудочности и воображения, различием репродуктивной и продуктивной деятельности человека. (См. Р.Н. Блюм. Типы мышления и общественные изменения, — в сб.: Рэм Блюм. Избранные статьи. В воспоминаниях, Таллинн, 2005, c.5-50). Деление общественных теорий на «политические» и «социальные» Р.Н. использовал в своей научной работе, прежде всего в анализе революционной мысли в России (Докторская диссертация, книга «Поиски путей к свободе»). Данное универсальное противопоставление Р.Н. переносил даже на отдельных людей, каковых (по тому же принципу ориентации на сущее и должное) делил на «политиков» и «социальщиков». Отсюда написанные Л.Н. Столовичем шуточные стихи:
«Идет мужчина или даже мальчик
И в каждом встречном сразу узнает
Политик это или социальщик».
Себя Р.Н. очевидно считал «социальшиком». Сложнее было с рядом близких людей и знакомых Р.Н. Л.Н. Столович, например, подозревал, что его друг считает его (как и ряда других известных друзей Р.Н.) «политиками»…
Свой подход к советскому марксизму и позднему советскому периоду Р.Н. Блюм подробно изложить не успел. Хотя этот подход можно попытаться реконструировать на основе ряда фрагментов его работ — например, поздних статей и весьма важного «Политического дневника» (опубликованного в журнале Таллинн, а также в сборнике к 80-летию Р.Н.- Таллинн, 2005, по которому мы его и цитируем).
Р.Н. считал, тем не менее, что надо идти «дальше», имея в виду события 1968 г. в Чехословакии, которые он трактует как важный шаг к «очеловечиванию» социализма, а также усилия советских перестройщиков. ( Полит. Дневник, с.99).
О политических традициях философского кружка и общественной практике.
В отличие от семидесятников, критиковавших советскую систему, что называется, «на корню», то есть тотально и с самого ее возникновения, Р.Н. Блюм как поборник реформирования данной системы, а не ее разрушения, был сторонником «общественной практики», в том числе и в советских рамках.
Эта практика привлекала Р.Н. также и потому, что в партийных и комсомольских структурах позднего советского периода шла борьба между реформаторскими и ретроградными политическими силами, особенно обострившаяся к 1968 г. Среди обсуждавшихся событий были собрание русских потоков 1968 г. по национальному вопросу ..
Р.Н. Блюм в период перестройки.
Позиция Р.Н. и постсоветская политика
С весны 1987 г. реально началась советская перестройка, вызвавшая бурные политические процессы, завершившиеся в 1991 г. распадом СССР.
Р.Н. принимал в них активное участие. В 1988 г. им был основан клуб «Перестройка», где проводилось обсуждение многих острых проблем начавшихся реформ. Весной 1988 г. был создан Эстонский Народный фронт, в правление (eestseisus) которого вошел и Р.Н. Блюм. Р.Н., конечно, рассматривал Народный фронт не как политический механизм отделения Эстонии от СССР и восстановления («реституции») структур первой эстонской республики, но как инструмент положительных реформ реального социализма в направлении «самоуправленческого» общества.

Ученики Р.Н. Блюма разбрелись по разным партиям и политическим течениям, часто достаточно далеким от того, которое отстаивал их учитель. Некоторые из участников философского кружка встали на позиции эстонского консерватизма (партии «Отечество» , позже «Союз Отечества-Республика» -IRL и др.).

[ВЛАДОС]

Умер известный диссидент, поэт, философ и математик Александр Есенин-Вольпин

Ему был 91 год. Об этом «Интерфаксу» сообщили его друзья.

В 65 году Есенин-Вольпин был организатором митинга гласности, участники которого требовали открытого суда над Андреем Синявским и Юрием Даниэлем, и уважения к Конституции. В 68 году диссидента поместили в психиатрическую больницу, выйдя из которой, он эмигрировал в США. Есенин-Вольпин был учителем всех правозащитников и основоположником правозащитного движения в России. Считает глава Московской Хельсинской группы Людмила Алексеева. Александр Есенин-Вольпин стал основоположником фундаментальных основ советского правозащитного движения, — отмечает правозащитник, сам в прошлом советский диссидент Сергей Ковалев. Ковалев добавил, что не стоит также забывать, что Есенин-Вольпин был также крупным советским математиком.

[ВЛАДОС]

Я не Волшебник - я только учусь
Помощник режиссера «Золушки» нашел 13-летнего Игоря в библиотеке ленинградского Дворца пионеров. Съемки фильма к тому времени были на грани срыва: не было актера на роль пажа. Говорят, режиссер Надежда Кошеверова пересмотрела фотографии 25 тысяч мальчишек со всей страны, но никто из них не подошел. И вот незадача: Игорь наотрез отказался сниматься. Кошеверова чуть ли не на коленях упросила его отца повлиять на мальчика, только после этого киношники получили согласие.

Фильм, вышедший на экраны в 1947 году, сделал Клименкова знаменитым на весь СССР. Окрыленный успехом, мальчик зазвездил - еще бы, ведь ему писали девчонки со всей страны! Подружился с Фаиной Раневской, которая всячески опекала юное дарование. Впрочем, карьера актера не задалась: после «Золушки» Игорь снялся всего в одном фильме - «Счастливого плавания» режиссера Николая Лебедева. Но лента не вызвала такой всенародной любви, как «Золушка».

Завалив еще несколько кинопроб, Игорь поступил в театральный институт, но вскоре бросил учебу, поняв, что кино - не его стихия

Музыкальных дел мастер

После фиаско в актерской профессии Клименков, как он рассказывал, вдруг увлекся гитарой. Причем начал не только играть, но и преподавать, а также делать инструменты своими руками. Будущая жена Ирина была одной из его учениц.

- Они познакомились, когда ей было всего 12 лет, но полюбили друг друга сразу, - вспоминает друг семьи Клименковых Грета Гредченко. - Игорь дождался, когда Ирине исполнилось 18, и сразу женился на ней.

В Ленинграде работы не было, и молодожены уехали в Таллин. Кормились тем, что давали совместные концерты. На одном из них в 1982 году их увидел директор крымского колхоза «Победа» Александр Перепадин.

- Он подошел после концерта, представился и спросил, не хотят ли супруги переехать в Крым, - продолжает Грета Викторовна. - Нам, говорит, таланты нужны, а жильем и работой я вас обеспечу. Это был для Игоря с Ириной настоящий подарок судьбы. Естественно, они согласились
Сделанные Клименковым гитары высоко ценили знатоки.
На следующий год супруги поселились в Бахчисарайском районе, в деревне Новенькое. Игоря назначили директором музыкальной школы, Ирину - преподавателем. Началась вполне благополучная жизнь.

- Мы к ним относились как к столичным штучкам, - смеется ученица Клименковых Тамара Попова. - Большими были оригиналами. Ирина щеголяла в неимоверных шляпках, которые шила сама. Игорь увлекался всякой эзотерикой - и это в Советском-то Союзе! К тому же оба были совершенными диссидентами. Говорили крамольные вещи, но Перепадин их любил и все им прощал.

Последние годы существования СССР стали для Клименковых золотым веком. Любимая работа, достаток, благодарные ученики. Игорь делал уникальные гитары, которые, как говорят, очень ценили знатоки. Материал для инструментов мастер брал на свалках - старые шкафы и столы, как оказалось, давали гитарам уникальный голос. Кстати, позже имя Игоря Клименкова занесли в «Энциклопедию гитарного искусства» и справочник «Художественный фонд России».

В селе Долинное Клименковы открыли кукольный театр «Светлячок».

- Кукол они делали сами, - рассказывает Грета Викторовна. - И детей этому учили. Театр много и успешно гастролировал по Крыму. В общем, до развала страны Игорь и Ирина были вполне счастливы,

[ВЛАДОС]

18 сентября 2008 года отмечалось столетие со дня рождения выдающегося советского астронома, основателя и директора Бюраканской обсерватории академика Виктора Амазасповича Амбарцумяна (1908—1996). Величайшие достижения научной школы, созданной Амбарцумяном, порой сочетались с довольно смелыми идеями, которые его противники зачастую квалифицировали как лженаучные. О своеобразной ситуации, сложившейся в науке того времени, рассказывает астрофизик и писатель-фантаст, кандидат физико-математических наук Павел Амнуэль.

Вторая половина шестидесятых годов ХХ века была для астрофизиков временем открытий. В те годы чуть ли не каждая статья имела принципиальное значение. Астрофизики спорили о том, как произошли звезды — из межзвездного ли газа или, наоборот, из невидимой сверхплотной материи?
«Классические» астрофизики придерживались мнения о том, что звезды, конечно же, образуются, когда сжимается под действием собственного тяготения межзвездный газ. Но была еще «бюраканская» школа, возглавляемая В.А.Амбарцумяном.
«Бюраканцы» утверждали: нейтронные звезды — не конечная стадия эволюции обычных звезд, а наоборот — начальная.
Из сверхплотного вещества (D-тела) в процессе взрыва сверхновой образуется обычная звезда, а в конце жизненного пути вещество ее рассеивается в пространстве — так возникают облака межзвездного газа.
За школами Я.Б.Зельдовича и И.С.Шкловского стояла вся мировая астрофизика. За школой В.А.Амбарцумяна — только авторитет ее руководителя. Но авторитет Виктора Амазасповича в советской науке был чрезвычайно велик, а наблюдения, проводившиеся на Бюраканской обсерватории, были надежны и неоспоримы.

Именно в это время я окончил физический факультет Азербайджанского государственного университета. Весна 1967 года. Пульсары еще не были открыты, и никто не знал, что нейтронные звезды, предсказанные тридцать лет назад, существуют в природе. Тем не менее, именно возможностям обнаружения нейтронных звезд была посвящена моя дипломная работа. Весной 1972 года я закончил работу над кандидатской диссертацией, и возник вопрос: где защищать? В Шемахинской астрофизической обсерватории, где я работал, ученый совет не имел полномочий принимать к защите диссертации по релятивистской астрофизике. Можно было защищать в Москве (в Государственном астрономическом институте им. П.К.Штернберга, в отделе чл. -корр. АН СССР И.С.Шкловского, или в Институте космических исследований, в отделе академика Я.Б.Зельдовича). А еще — в Ереване, где в Госуниверситете работала сильная группа теоретиков, возглавляемая академиком ГА.Саакяном.

По многим вопросам мой шеф обращался к Я.Б.Зельдовичу, у которого проходил аспирантуру. Естественно, спросил и на этот раз: где защищать? «В ИКИ длинная очередь, — сказал Яков Борисович, - можно и два года ждать. В ГАИШе. Г-м. (Смысл этого «гм» заключался в том, что школы Зельдовича и Шкловского были не в лучших отношениях друг с другом — такова уж судьба многих научных школ.) Давайте в Ереване. Это и к Баку ближе, легче будет в командировки ездить. А оппонирующим учреждением возьмем ФИАН».
Так и сделали.

Работу отправили в Ереванский государственный университет, где ее прочитали и пригласили автора приехать и выступить на семинаре. Кафедрой теоретической физики, где предстояла защита, заведовал в то время академик АН Армянской ССР Гурген Серобович Саакян — личность в своем роде легендарная, именно в соавторстве с ним академик В.А.Амбарцумян написал практически все свои исследования природы сверхплотных звезд.
В апреле 1972 года я впервые в жизни приехал в Ереван в командировку. Знакомые, уже бывавшие в Ереване, предупредили меня: нужно выучить хотя бы несколько слов по-армянски, поскольку русский язык ереванцы хотя и знают, но обычно делают вид, что не понимают.
— Сойдешь с поезда, — говорили мне, — и скажешь первому встречному: нужно, мол, к Амбарцумяну. Тебе покажут.
Вообще говоря, мне нужно было не к Виктору Амазасповичу, а к Гургену Серобовичу, но пароль «Саакян», похоже, был гораздо менее действенным.
Выйдя в Ереване на привокзальную площадь, я сначала действительно растерялся — не было ни одной надписи на русском языке, и отличить магазин готовой одежды от справочного бюро я мог только по вторичным внешним признакам. Я подошел к старику, торговавшему газетами в киоске у вокзала, и сначала — для проверки — спросил по-русски, не скажет ли уважаемый, как проехать к университету. Продавец посмотрел на меня непонимающим взглядом и удрученно покачал головой — интернациональное слово «университет», похоже, ничего ему не говорило.
Тогда я произнес пароль: «Амбарцумян».
— О! — просиял старик. — Амбарцумян! Ты приехал к Виктору Амазасповичу!
От восторга он, видимо, не понял, что странным образом заговорил по-русски.
Через минуту я ехал в трамвае в нужном направлении и точно знал, на какой остановке выходить, за какой угол после этого повернуть и в какое здание войти. Разумеется, послан я был не в университет, а в Президиум Академии наук, где должен был, по мысли старичка, денно и нощно находиться величайший ученый всех времен и народов. Это уже не имело значения — я очень надеялся, что в Академии мне покажут правильную дорогу.
Так и оказалось.
— Позвоню Гургену Арамовичу, — сказал Саакян после нашего с ним разговора. - Я бы хотел, чтобы он был вашим основным оппонентом.
Академик АН Армянской ССР Гурген Арамович Гурзадян был известен среди астрофизиков не меньше Амбарцумяна и Саакяна. Он был в то время директором Института космических исследований АН АрмССР, где проектировали аппаратуру для искусственных спутников. Сам же Гурген Арамович много лет занимался физикой планетарных туманностей. Книгу Г.А.Гурзадяна «Планетарные туманности» я, разумеется, читал, отдавал должное уникальности изложенного в ней наблюдательного материала, но, понятно, считал ошибочной физическую интерпретацию. Естественно, Г.А.Гурзадян был сторонником идей своего шефа, и потому в книге утверждалось, что планетарная туманность является не поздней стадией эволюции обычной звезды, а, напротив, самой начальной.
Обсерватория
На следующий день на заседании кафедры доклад мой был благосклонно выслушан, диссертацию приняли к защите, а оппонентами назначили Г.А.Гурзадяна и В.А.Папояна, одного из сотрудников кафедры.
В начале лета пришло короткое письмо от Г.С.Саакяна: все, мол, в порядке, Папоян свой отзыв уже пишет, защита состоится, скорее всего, в ноябре, раньше просто не успеть. Правда, Гурзадян свой отзыв еще не написал, но он человек занятой, чаще в разъездах, чем дома.
Прислали отзыв из Физического института им. П.Н.Лебедева — отзыв написал доктор наук Леонид Моисеевич Озерной, один из самых в то время известных специалистов по релятивистской астрофизике не только в Союзе, но и во всем мире.
К сентябрю мы с моим научным руководителем О.Х.Гусейновым отрепетировали мое выступление, выпустили автореферат, в общем, все шло, казалось бы, как по маслу, и тут пришло, наконец, долгожданное письмо от Г.А.Гурзадяна: не отзыв, однако, а приглашение приехать в Ереван для обсуждения.
Григор Арамович принял меня в своем кабинете — чай, разговор о погоде, об общих знакомых-астро-физиках, я постепенно успокоился и решил, что академик просто хотел поглядеть на своего будущего подзащитного. Наконец через полчаса неспешной беседы я вдруг услышал:
— А что делать с вашей диссертацией, я решительно не знаю. В ней все неправильно!
— Что значит — все? — не понял я.
— Все! — отрезал Г.А.Гурзадян. -Начнем с введения. Что вы пишете? «Нейтронные звезды — конечная стадия звездной эволюции». Вы прекрасно знаете, что это не так. Дальше: «В результате аккреции масса белого карлика достигает чандрасе-каровского предела, и может произойти взрыв сверхновой с образованием нейтронной звезды и сбросом оболочки в межзвездное пространство». Вы прекрасно знаете, что это не так, потому что, согласно теории Виктора Амазасповича.
— А здесь, — были перевернуты несколько страниц, — вообще вопиющая вещь. Написано: «Перенос вещества от обычной компоненты к нейтронной звезде в двойной системе приводит к возрастанию массы нейтронной звезды, в результате чего происходит релятивистское сжатие и образуется коллапсар (в то время название «черная дыра» еще не было общепринятым; чаще использовалось обозначение «коллапсар», введенное Я.Б.Зельдовичем. - П.А.)». О чем вы пишете? Коллапсар — из нейтронной звезды?! Все происходит наоборот!
Автор с Я.Б.ЗельдовичемЯ понял, что дискуссии не будет. Я еще мог бы доказывать, что в формуле величины аккреции в магнитном поле (первая глава) не было сделано ошибок, что расчеты взрыва сверхновой (вторая глава) используют правильные приближения и расчеты рентгеновского излучения нейтронных звезд в двойных системах (третья глава) не только правильны, но уже подкреплены наблюдениями с искусственного спутника UHURU. Но какой во всем этом был смысл, если отвергалась главная идея, на которой строилась диссертация?
— Мы исходили из того, что..., — начал было я.
— Я прекрасно знаю, из чего вы исходили, — прервал меня ГА.Гурзадян. — Вы исходили из мнения большинства. Но вы должны понимать, что не большинство решает в науке, что правильно, а что нет. Если вы этого не понимаете, то зачем вообще занимаетесь наукой?
И ведь Григор Арамович был, в принципе, прав! Действительно, разве научная истина определяется большинством голосов?
— Давайте так, — неожиданно перешел к резюмирующей части беседы Г.А.Гурзадян. — Думаю, вам, молодой человек, нет смысла заниматься наукой. Вы не готовы воспринимать новое, а это неустранимый недостаток. Да, у вас есть квалификация, расчеты правильные — если, конечно, принять абсолютно неверную точку зрения на звездную эволюцию. Давайте договоримся: я напишу положительный отзыв, отмечу проделанную работу, а вы мне обещаете, что после защиты оставите научную деятельность. Идите работать в школу! Согласны? Если да, то можно назначать защиту на конец ноября.
— Согласен, — пробормотал я.
Наверно, Григор Арамович думал, что перед ним — человек слова и если пообещал, то, конечно, не забудет выполнить обещанное.
Когда, вернувшись в Баку, я рассказал о состоявшемся разговоре, шеф разозлился:
— Не Гурзадяну решать, кому заниматься наукой, а кому нет. Яков Борисович тебя ценит, Иосиф Самойлович хотел взять тебя на практику! Посмотрим еще, что Гурзадян напишет в отзыве. Правда, нужно предупредить Гургена Серобовича. Менять оппонента он не будет, но пусть хоть знает...
В.А.Амбарцумян, Н.С. Хрущев в Бюракане. 60-е годы
Защиту назначили на 22 ноября. С Г.А.Гурзадяном мы больше не виделись — даже в день защиты. Он приехал в университет к самому началу заседания ученого совета и уехал сразу после его окончания. По-моему, даже не дождался подсчета голосов. Дел у него действительно было много, а с диссертантом он вроде бы уже обо всем договорился.
Проходила защита в большой аудитории, мест на триста, и потому зал был оборудован микрофоном и динамиками, иначе даже в первых рядах не было бы слышно оратора. То, что произошло потом, заставило меня задуматься над проблемой судьбы и рока.
После моего доклада слово предоставили, естественно, главному оппоненту — Григору Арамовичу Гурзадяну.
— Диссертант, — начал он, и динамики разнесли слова до последних рядов, — проделал большую работу, и это безусловный плюс.
— Однако, — продолжал Г.А.Гурзадян, и в этот момент динамики отключились. Оратор продолжал говорить в микрофон, но даже члены ученого совета, сидевшие в первом ряду, вряд ли слышали хоть одно слово. А говорил уважаемый оппонент ровно то же самое, что несколько месяцев назад в своем кабинете. Все неправильно, идея диссертации антинаучна, нет ни одной верной мысли, ни одного сколько-нибудь вразумительного предположения, гипотезы не имеют отношения к реальности и полностью противоречат известной теории Виктора Амазасповича.
«Все, — думал я. — Полный провал».
В зале начали шуметь. Все хотели расслышать, что говорил Гурзадян, и переспрашивали друг друга.
Минут десять оппонент перечислял все глупости, собранные в диссертации, а потом перешел к заключительной фразе:
— Несмотря на эти многочисленные и неустранимые недостатки, -сказал он, в этот момент динамики опять заработали, и последние слова прозвучали громом в мгновенно застывшей аудитории, — диссертант, безусловно, достоин присуждения ему степени кандидата физикоматематических наук.
Тогда встал и захлопал Гурген Се-робович Саакян. Ему было трудно это сделать — Саакян страдал паркинсонизмом, — и потому все, кто был в зале, принялись аплодировать, поддерживая академика.
Амбарцумян, Басов и АлександровТехника теперь работала исправно, выступление В.А.Папояна, говорившего, какая это отличная работа, слышали все, отзыв ФИАНа, зачитанный секретарем, тоже был положительным, члены ученого совета благосклонно кивали седыми головами.
Проголосовали: со счетом 18:1 победил диссертант. Понятно было, кто опустил в урну «черный шар» — ведь Г.А.Гурзадян тоже был членом Совета.
На следующий день я спросил у В.Г.Седракяна, занимавшегося технической стороной защиты, что произошло с усилителями. Случайное совпадение или.
— Наверно, совпадение, -уклонился Седракян от прямого ответа.
Павел Амнуэль

Лесной друг

А.И. Уткин обладал многими необходимыми для настоящего ученого качествами и личными особенностями. Почти все люди, вспоминая Анатолия Ивановича Уткина, отмечают его энциклопедические знания. По-видимому, жажда познания увлекала его с самых юных лет. А этот природный дар дается не каждому. Чтобы быть энциклопедистом, нужно иметь уникальные свойства мозга: память, аналитический ум, способность к синтезу. Ему была свойственна удивительная способность ума, памяти, в конечном счете — натуры, которая особенно необходима научным работникам, да и всем думающим людям: раскладывать любую полученную информацию по полочкам. А если «полочек» по этой теме много, то сразу по всем, и в каждую нужным боком, чтобы она всегда была наготове и при необходимости сразу же «активизировалась» и входила в общую канву мысли. Память у него была удивительная, в молодые годы он, похоже, помнил всех авторов, к работам которым когда-либо обращался, в том числе и иностранных. Помню случай, когда я спросила, нет ли у него в каталоге работы одного японского автора по нужной мне теме, а он, не найдя нужной записи, по памяти целиком написал каталожную карточку с английским названием книги, издательством, местом издания и только в количестве страниц не был уверен. Когда я потом нашла книгу, ошибок не оказалось. Это было даже похоже на фокус, но случай не был единичным. С годами память А.И., конечно, слабела, а поток разрабатываемых тем и необходимых в работе публикаций увеличивался, всех фамилий (особенно иностранных) он уже не мог удержать в голове, но содержание статей помнил точно и внешний вид книг, где они опубликованы, тоже. И мы помогали ему искать в наших книжных завалах «зеленую книжечку с этажеркой на обложке». Вспоминая приведенные выше слова С.А. Ильинской, я подумала, что каждый период научной жизни А.И. Уткина можно было бы назвать «наиболее продуктивным». В конце жизненного пути трудоспособность его ничуть не уменьшалась. Менялись только объекты ее приложения, и возрастало их число. Казалось, он боялся не успеть сделать всего, что задумал и что хотел бы завершить. Кроме ежегодных нескольких статей в журналах и сборниках, тезисов, поездок в другие регионы на конференции и защиты диссертаций в качестве оппонента, руководства отделом, а затем сотрудничества в ЦЭПЛ РАН, редактирования в «Лесоведении», обязательного написания отчетов и планов, в круг своих обязанностей он вводил совсем «не обязательные» рецензии на прочитанные книги, статьи в энциклопедиях. Это было важно для Анатолия Ивановича, ему хотелось отдать дань памяти и уважения своим предшественникам-лесоводам. Проработав половину рабочего дня в своем кабинете над написанием статей, Анатолий Иванович уходил в библиотеку и вторую половину дня рылся в отделе старых книг, делал множество ксерокопий (в библиотеке ему как председателю библиотечного совета разрешалось все). Он находил там много интересного для себя и массу сведений и идей, которыми хотел бы поделиться с другими. Написал две большие статьи о В.Н. Сукачеве, включил в статью о березняках в «Лесоведении» материал об организованном Владимиром Николаевичем Княжедворском стационаре. Обнаружил старую забытую работу В.Н. Сукачева и написал на нее подробную рецензию. Поднял из забвения имя лесовода позапрошлого века В.Я. Добровлянского, написав о нем статью в «Лесоведении». В этом видится определенная цель: А.И. хотел возродить к жизни старые, незаслуженно забытые идеи и представить их в новом свете, найти им достойное место в новом времени. Как-то я сказала об одной статье, что она старая, а он на это возразил: «Старая — да, но в ином старом гораздо больше смысла и пользы, чем в куче новых статей». А.И. Уткин чутко улавливал новые веяния в науке, имеющие перспективу развития и важные для решения практических задач. В качестве примера можно привести уже обсуждавшееся обращение в 1960-е годы к исследованию биологической продуктивности лесов, а в дальнейшем — углеродного цикла в лесоведении. Видимо, он как-то предчувствовал и актуальность последней темы, которую предложил к разработке: о зарастании лесом залежей и формировании на них древостоев пионерных пород. Несмотря на возраст, он был человеком демократических взглядов и поначалу горячо приветствовал «перестройку», считая, что она принесет улучшение во всех областях хозяйства. Поэтому меня удивило, что еще в 1997 г. он, обратив внимание на интенсивное наступление на заброшенные поля лесной растительности, понял, что это надолго и что исследование проблемы может продлиться многие годы. Он даже предложил эту тему в качестве диссертационной работы своей аспирантке А.Я. Гульбе, которую она сейчас успешно защитила. Все разрабатываемые им в течение жизни научные направления как бы вытекали одно из другого, составляя последовательный ряд, порожденный развитием единой научной концепции и вызванный потребностями лесоводственной практики. А.И. Уткин не цеплялся за свои идеи после их опубликования, не рекламировал их на всех конференциях и совещаниях и не эксплуатировал всю оставшуюся жизнь. «Жизнеспособное выживет само, а мертворожденное не жалко» — это его глубокое убеждение. Хотя я думаю, что с этой его мыслью (в первой ее части) можно поспорить. Появилось несколько статей в соавторстве с Н.В. Дылисом и его учениками о парцеллярном строении биогеоценозов, со своими сотрудниками — об инвариантности в продуктивности древостоев, были последователи, и… дальше, дальше. У него есть что сказать еще, много новых идей, он увлечен чем-то другим, а это пусть осваивают другие.

Он всегда работал в полную силу, не давал поблажки ни себе, ни своим сотрудникам, не делал себе скидки ни на возраст, ни на здоровье. И нас приучал к тому же. Все наши работы, как правило, основаны на обобщении огромного, полученного с большими затратами труда фактического материала, объем которого намного превышал опубликованную часть информации. К легковесным статьям, пытающимся развивать «высокие» теории и обосновывать глобальные выводы «на трех соснах», Анатолий Иванович всегда относился критически. Не терпел халтуры, работы «для галочки». При выборе тем, предлагаемых к обсуждению на ученом совете от нашего отдела, он сразу отметал готовые или уже поданные в редакцию, но не опубликованные статьи, которые кто-то (я, в частности) пытался предложить за недостатком времени на подготовку оригинального доклада. На ученые советы выставлялись только самые новые, находящиеся в процессе разработки темы и идеи, которые требовали серьезного обсуждения и утверждения. Сам он после доклада очень быстро дорабатывал его в статью и сдавал в редакцию. Был очень недоволен, если на совете обсуждение его доклада проходило вяло и он не получал «необходимую порцию объективной критики».

Не знаю, стоит ли приводить здесь скромность как неоспоримое и обязательное качество ученого. Все дело в том, как понимать это слово. В случае Анатолия Ивановича это свойство его характера было скорее излишним. Вспомнила случай конца 1960-х годов на одном из молодежных семинаров в соседнем отделе. Доклад по своей дипломной работе делала молодая сотрудница, недавно окончившая МГУ. Выступала она очень бойко и не забывала через определенные интервалы своей речи вставлять: «Мы, молодые ученые, должны… мы, молодые ученые, стремимся…» В конце Анатолий Иванович, выступив по существу ее доклада, добавил, что, по его мнению, не очень скромно причислять себя к «ученым»: «Я и то не считаю возможным себя так называть». И это при возрасте, близящемся к сорока, кандидатской степени и солидном списке научных публикаций. Эта скромность, а вернее, большая требовательность к себе и очень высокое представление о звании Ученого приводили к тому, что его неофициальное положение в научном сообществе всегда было несравнимо выше, известность намного шире, используемость его работ, цитируемость гораздо больше, чем официальное признание его заслуг, выражаемое в званиях, должностях, наградах, премиях. Ему было жалко тратить время на составление бумаг, собирание справок и прочую бюрократическую волокиту — административная оценка и официальное признание всегда запаздывали или не следовали вовсе. И выигрывала ли от этого наука? Вряд ли. Видимо, А.И. устраивало положение, как теперь говорят, «неформального лидера», но и к этому он не прилагал специальных усилий, просто работал в полную силу. Трудно сказать, осознанно или инстинктивно Анатолий Иванович всегда стремился в любом деле быть лучшим, не просто выглядеть, а действительно быть. Возможно, старался доказать в первую очередь самому себе, что ему это по силам. Большую роль здесь играла и увлеченность делом. Поручая какой-то раздел разрабатываемой темы своим сотрудникам, он сам параллельно начинал им глубоко интересоваться и обдумывать, как бы сделал это он сам, подбирал литературу, выстраивал план изложения, в конце концов увлекался настолько, что по широте охвата проблемы начинал превосходить того, кому это поручил. Иногда даже брала досада: для чего, поручив мне обзор литературы по методике определения площади поверхности растений, он одновременно тратит время на ту же самую работу? Но он сам должен был это знать, и знать лучше всех. Только прочтя статью в окончательном варианте, понимаешь, что, конечно, он написал лучше. Таким образом, место первого автора в совместных с сотрудниками и учениками работах принадлежит ему не формально по праву начальника, а заслуженно, как человеку, наиболее глубоко вникнувшему в суть проблемы и сумевшему наиболее ясно ее изложить. Ни одна статья или раздел книги, где стоит его имя (даже не на первом месте), не прошли без его глубокой переработки и редактирования. Сейчас принято с усмешкой (или даже с насмешкой) относиться ко всем правилам и установкам периода социализма, например к «социалистическим обязательствам». Анатолий Иванович тогда тоже смотрел на это с большой долей иронии. Но, тем не менее, при подсчете итогов социалистического соревнования наш отдел занимал первое (редко второе) место по институту. И «очки» (предшественники современных ПРНД) мы получали за действительно проделанную работу и число научных публикаций, а не за «пропаганду научных знаний в массовой печати» (кажется, так назывался один из пунктов соревнования). Заметно было, что Анатолия Ивановича это всегда радовало. Грамоты эти хранятся у нас до сих пор.

[URAN]

Павел Амнуэль

А, так это он, ездил к Амбарцумяну? )
Читал его рассказы, знаю, что он занимался астрономией. Только я знал его имя как Песах Амнуэль. Но фамилия узнаваемая.
В принципе, интересно было. Сдается мне, он иногда в рассказах подходил к новым открытиям. Но современная наука слишком узка, чтобы туда вместились слишком широкие идеи. Если мыслить в традиционном научном ключе, как его учили, то может и получим тупик. Но идеи не пропадают и сами по себе все равно ведут к новым открытиям, если посмотреть на вещи шире.

[ВЛАДОС]

В конце 1960-х вместе со своей коллегой Светланой Герасименко астроном Клим Чурюмов открыл новую комету. Через несколько десятилетий, в 2014-м году на их комету — впервые в истории — сел космический аппарат «Филы». 30 сентября 2016 года зонд «Розетта», доставивший «Филы» к комете, разбился о нее. Спустя две недели, 15 октября, умер Клим Чурюмов. «Медуза» попросила его коллегу, астронома Владимира Сурдина вспомнить своего знакомого, и тот рассказал, почему жизнь Чурюмова напоминает голливудский фильм.
Имя Клима Чурюмова останется в истории астрономии, благодаря нескольким счастливым стечениям обстоятельств.

Комета Чурюмова-Герасименко стала первой кометой, к которой была направлена серьезная космическая экспедиция: никогда прежде на поверхность кометы не опускался космический аппарат, никогда не становился ее спутником. Эта космическая миссия стала первым детальным исследованием кометы.

А случайность заключается в том, что сама комета Чурюмова-Герасименко долгое время не привлекала к себе внимания: она была одной из десятков подобных. Но внезапно оказалась единственной возможной целью, которой мог достичь европейский космический аппарат «Розетта».

Вообще-то его готовили к полету к другой комете, но из-за небольшого технического сбоя окно запуска — период времени, в который аппарат мог стартовать с Земли, чтобы достичь первоначально намеченной кометы — закрылось. Стали разыскивать другую подходящую комету, и единственной достойной и достижимой оказалась комета Чурюмова-Герасименко. Так когда-то советские астрономы прославились на весь мир.

Экспедиция завершилась 30 сентября 2016 года, и всего две недели спустя умер Клим. Судьба, разложенная по полочкам: закончилась экспедиция — закончилась и жизнь Клима Ивановича. Как в голливудском фильме просто. Вообще, это фантастическая удача для ученого увидеть плоды своей работы. Насладиться и славой, и чувством того, что твое открытие пригодилось людям.
Когда комета Чурюмова-Герасименко была открыта, подобные находки совершали нечасто: техника была не та, что сегодня. Светлана Герасименко — коллега Клима и соавтор открытия — тогда работала под Алма-Атой в обсерватории, фотографировала небо и пересылала фотографии на стеклянных фотопластинках в Киев, где руководитель проекта Чурюмов в микроскоп рассматривал эти пластинки и искал там что-нибудь необнаруженное.

И здесь произошло еще одно счастливое стечение обстоятельств. Клим был очень усидчивым и внимательным человеком и, исследуя совершенно другую комету, смог заметить на самом краю фотопластины новое размытое пятнышко. Отличить его от изображения звезд почти невозможно, поэтому новую комету было очень легко пропустить. Но он своим наметанным глазом разглядел комету.

Еще одна удача Чурюмова: его комета влетела во внутреннюю область Солнечной системы с самой периферии буквально за несколько лет до своего открытия. Она пролетела мимо Юпитера, и тот своей гравитацией перевел ее на совершенно новую орбиту — и она оказалась недалеко от Земли. Пришла она из очень-очень далекой области оттуда, где кометы хранятся в абсолютном холоде, вдалеке от Солнца, и миллиарды лет сохраняют первозданный химический состав Солнечной системы.

Исследование кометы Чурюмова-Герасименко полностью изменило взгляд астрономов и геологов на происхождение океанов Земли. Еще два года назад мы думали, что океанская вода на нашей планете была принесена кометами, что в период молодости Земли они падали, таяли, и так получились наши океаны. Комета ведь — это большой айсберг, ледышка. Но благодаря комете Чурюмова-Герасименко, мы узнали, что состав кометной воды не соответствует нашей земной, океанской воде. Теперь надо искать новый источник воды. Это открытие дало новую перспективу для работы.

В ближайшие годы будут опубликованы новые исследования, жаль, что Клим этого уже не увидит.

Сам Чурюмов, конечно, следил за всеми этими работами, но формальным их участником не был. Он уже был не молод — под 80. Жил в Киеве. В последние годы он продолжал заниматься наукой, просто в 70-80 лет это уже не так легко. Хотя еще два года назад Клим Иванович с коллективом авторов публиковался в научной прессе. В этом возрасте трудно следить за литературой.

В последние годы Чурюмов работал директором Киевского планетария, а это уже не мало. На Украине науке не особенно поддерживают, а планетарий — технически сложное сооружение. Богатая Москва была лишена своего планетария на протяжении почти двадцати лет, а в Киеве он не прекращал работу с советских времен и до сегодняшнего дня. В этом большая заслуга Чурюмова.


На реке Чусовой есть обсерватория Уральского университета, и там со своей страны собираются студенты-астрономы, которым читают лекции преподаватели и действующие астрономы. Чурюмов ездил туда лет 30 подряд — считал, что это важная миссия. Его коньком были кометы и Солнечная система, он — человек ближайших окрестностей Земли.

[ВЛАДОС]

Изложено по материалам Виктора Баженова.
Источник:http://magazines.russ.ru/znamia/2016/10/fotouvelichenie.html



Об авторе | Виктор Петрович Баженов родился в Москве, в Проточном переулке, в 1939 году. В 1964 году поступил в МГУ им. Ломоносова на кафедру искусствоведения исторического факультета, а в 1970 году защитил диплом. Работал искусствоведом на передвижных выставках Союза художников СССР. Затем стал профессиональным фотографом. Тема — театр, художники, люди искусства. Провел свыше десятка персональных выставок за рубежом: Барселона, Торунь, Вильнюс, Белград, Дуйсбург, Золинген, Берлин (в Россий­ском посольстве) и многих других

Венедикт Ерофеев и Алексей Зайцев. Воспоминания

Встреча с Ерофеевым началась с книги. Попала в руки «Москва — Петушки» в самиздатовском варианте. Других-то и не было. Поразил текст, вырывающийся из привычных рамок. Доселе неведомый автор — и вдруг сразу зрелая вещь. Ерофеев? Кто такой? Псевдоним? Эмигрант? Нет, нет, нет. В советской литературе не было автора такого уровня и склада, эмигрант никогда не владеет такими глубинами языка и ощущением российских реалий. В стране так никто не пишет; эрудиция, ирония, афористичность, музыкальный ритм, словарь. Рождение новых слов. Все так реально, — он не сочинитель, не писатель — это подлинные реалии собственной жизни, преображенные в художественную форму. Какая проникновенная лирика! «Не покидай меня белопупенькая, потом плакал полчаса». — «Благословеннолонная, останься».
Разгадка пришла сама и неожиданно. Пришел я на спектакль к артисту другу Леше Зайцеву, в какой-то клуб, где подпольно играли «Стулья» Эжена Ионеско. Пьеса не изданная и неизвестная даже на слух, даже в театральных кругах того времени. Клуб как клуб, но спектакль необычный, непонятный, непривычный. Простой деревенский парень Леша Зайцев играл Старика. Старуху — актриса театра «Современник» Тамара Дегтярева. Немого оратора — режиссер и постановщик спектакля Григорий Залкинд. После спектакля, как обычно, междусобойчик, накрыт стол. Три-четыре бутылки портвейна, хлеб, простая закусь. Расслабились. Разговорились. Напротив меня вся творческая группа, и среди них уже легендарный Венедикт Ерофеев. Крупный, плечистый, заматеревший, основательный человек. В ладно скроенном, хорошо сидящем на нем москвошвеевском пиджаке. Меня поразили в нем монументальность, скульптурная выразительность серьезного лица, как бы вытесанная из каменной глыбы, лепка рук. Даже не зная, кто он, было видно, что это незаурядная личность. Он выглядел как голливудский актер, играющий сильных личностей, героев-одиночек. В нем не было никакой рисовки, суетности, торопливости, пьяного пустословия. Он говорил, скупо роняя слова. Говорил по делу. И мы понимали значимость его суждений и оценок. Глядя на него и не скажешь, что это круто пьющий человек. Я взял в руки аппарат, освещения почти не было, и при свете одной потолочной лампочки сделал несколько фотографий.
И сразу же скажу. Читатели впрямую соединяют облик забулдыги, разлюли-малина Венечки с автором Венедиктом Ерофеевым. Но между образом и автором всегда существует некая дистанция. Читатели считали: если и мы пьем, то и с ним мы ровня. Однако если с «Венечкой», считай, каждый, мог распить и «слезу комсомолки», и «сучий по́трох», и четвертинку в электричке, то к Венедикту так просто на кривой козе не подъедешь. Общаясь, никто из нас не фамильярничал, называя его Венечкой, даже те, кто с ним был на «ты». Мы знали ему цену, и Венедикт ценил достойное окружение. Как пел Высоцкий: «В наш тесный круг не каждый попадал».
В его доме собирались люди самых разных профессий или вообще не при делах, но все значимые, интересные, творческие. Там были редакторы самиздатовских журналов, соревнующихся между собой за Ерофеева, «Евреи в СССР» — Воронель и «Вече» — Владимир Осипов. Своего дома у Венедикта никогда не было. Он жил у жены Гали на Флотской улице в хорошо обставленной благоустроенной квартире, этаже на восьмом. Стеллажи с книгами до потолка, заполнены русской поэзией. Венедикт был страстным читателем, книголюбом, и Галя где только могла собирала и покупала для него книги. К слову сказать, Галя походила на него как родная сестра, и на ней лежал весь дом и вся жизнь Ерофеева. Собравшись в гости, я поехал к нему с женой и Лешей Зайцевым, взявши с собой шесть бутылок портвейна — «Кахетия» или «Иверия». Тогда были такие бутылки черного стекла, как из-под шампанского, 0,8 литра, пользовавшиеся большим спросом у народа. Однако лучшим во все времена считался портвейн «три семерки». Портвейн «вставлял» хорошо, бил по мозгам безотказно, а водка стоила сравнительно дорого для народа (3 р. 62 к.). Привычка — тяжкий груз. Григорий Исаакович Залкинд мне сказал: «Приехал Лешка со съемок, хорошо заработал, привез очень дорогой армянский коньяк, наливает, я попробовал и не могу пить, привык к портвейну».
Времена, как всегда, были дефицитные, но Галя накрыла чудесный стол. Как сейчас помню: громадные белые караваи, я таких не видел в продаже, болгарская брынза белыми кубами, еще что-то, я забыл. И это хватало на всю громадную компанию.
Людей в дом набилось под завязку. Личности значимые, творческие. При редакциях, публикациях, в костюмах, все при делах. Думаю, Венедикту они были неинтересны, сами пришли или позвал кто из его друзей, не знаю. Шум стоял, как в бесплацкартном вагоне. И треп все больше за литературу. У советских интеллектуалов популярны, по словам Набокова, были любимцы буржуазии Сартр, Камю и Майн Рид нашего времени Геменгвей (Хемингуэй). Венедикт хорошо разбирался в русской литературе XIX века, прекрасно знал прозу и поэзию нам мало известных авторов и был довольно равнодушен к литературным спорам, политическим обсуждениям, а быт его вообще не трогал и не интересовал. Я удивился, услышав его рассуждения: «Не то Аристотель, не то Аверинцев сказал». Цитирование Сергея Аверинцева меня удивило, мне казалось, что они так далеки друг от друга — Ерофеев, на кабельных работах, и кабинетный ученый Аверинцев. Лишь позже я узнал — они оба учились на филфаке, примерно в одно время. Единственный человек, к которому он испытывал пиетет, как недоучившийся филолог к талантливому коллеге.
Набравшись портвейну до бровей, я, заглушая интеллигентский треп, вдруг стал рассказывать Ерофееву, как студентами, на втором курсе, мы ездили в село Комягино — там сохранилась церковь XVII века. Делали замеры, чертили кроки, рисовали. К вечеру наши девочки накрыли поляну на траве, среди елок. Такой красивый натюрморт — белая скатерть, хлеб, закуска, зелень, стаканчики. Венедикт с интересом стал слушать мою пьяную бредятину. Водка говорю, была не московская, а мест­ная: на бутылке зеленая этикетка с двумя целующимися птичками. Венедикт удвоил внимание. Меня несло. Словно Хлестаков, я завладел вниманием всего общества и потянул одеяло на себя. Как сказал поэт — гул затих, я вышел на подмостки и стал нести: «У меня такая особенность, я безостановочен в потреблении». «Вижу, — сказал Венедикт, — бывает, встречал таких персонажей не раз». Он приблизился вплотную и смотрел мне в лицо, как добрый доктор смотрит на пациента. «Вы говорите, целующиеся птички?» — переспросил он. «Да, именно так, зеленая этикетка, и две целующиеся птички. На природе она шла легко, без отрыжки и блевотины, а потом меня вдруг переклинило. Я встал во весь рост и пошел по белой скатерти, по закускам, бутылкам, стаканчикам — сказав под конец всей честной компании: «Да ну вас всех к … матери» — и спикировал головой в елку». «Продолжайте», — сказал Ерофеев. «Потом я то отключался, то, приходя в полуобморочное сознание, снова терял его». Венедикт ждал продолжения, как ждут развязки детектива. «Идти не мог. До станции не помню сколько километров. Ребята заплатили пастуху за лошадь, жидкой валютой с зелеными птичками, взвалили меня поперек крупа и везли до станции Пушкино. Дорогу до Москвы проспал и не помню. Но это не конец. Однокурсник перевел меня через площадь на Казанский вокзал и попросил попутчиков выгрузить меня в Люберцах. Русский народ участлив к болезным людям. Ерофеев, забыв про гостей, с нетерпением ждал продолжения повествования. Как я добрался, без сознания, не помню. Приехал не домой, а к другу Володьке в село Котельники, там, где церковь XVII века на горе, за ней карьер. Три дня пластом лежал на траве, смотрел в небеса, которые были так близко, помирал натурально. Не мог ничего есть. Володька приносил мне большие брикеты мороженого, кормил с рук, чтобы я совсем не помер. «И?» — выдохнул Ерофеев. «Вот вам и “и”». С тех пор водку на дух не переношу, любую дрянь могу, ром, вермут, херес, плодово-ягодное, портвейн, — а ее родную не могу. С души воротит». «Может быть, со временем это пройдет?» — с надеждой сказал участливый Ерофеев. Гости разошлись.

Григорий Залкинд, однокурсник и в молодости друг Эфроса, работал на телевидении. Но творчески реализовывался в самостоятельных постановках, где был свободен. По тем временам, да и сейчас, оглядываясь, он был авангардным режиссером, как в выборе авторов, так и в неведомых тогда постановочных решениях. Шекспир — автор на все времена. Тема всеразрушающего зла, тема убийства, когда смерть настигает в итоге всех. «Кухонный лифт» Пинтера построен как бытовая история: сидят два киллера и обсуждают трудности своей работы. Читают газету и возмущаются злом, творящимся в мире. В итоге один из них убивает своего не в меру болтливого напарника. Григорий Залкинд в одном спектакле соединил, сплавил в одно тексты Пинтера и Шекспира. Тема предательства, злодейства, убийства живет во все времена. Спектакли шли в случайных местах — подвалах, квартирах, НИИ, клубах. Почти всегда бесплатно. Времена были не то что бы уж очень страшные. Но иногда такие неофициальные спектакли все-таки привлекали к себе внимание органов. Служивым людям было непонятно — почему, для чего работают бесплатно? Может, политика, антисоветчина? Скрытый подтекст? Ведь даже в «Гамлете» есть неконтролируемые ассоциации. Какой еще Пинтер? Взяли у Зайцева изданные «Семь английских пьес», читали «Сторожа»1 неделю, вникали, пытаясь понять — про что, где скрытый криминал, вернули без последствий. Со «Стульями» Ионеско случилось значительно хуже. В клубе имени Заморенова на Пресне, в конце прохода, высился большой бюст Ленина. Во время спектакля Ленин плотно замотан, укутан простыней и обвязан веревкой. Зал полон. Проход забит людьми. В проходе, идя вперед, разгребая руками зрителей, практически в трансе, Зайцев читает текст: «Ваше величество, вот он я». Кто-то, то ли актриса, то ли кто из стоящих в переполненном зале зрителей случайно наступил на простыню. На постаменте засиял крашеный серебрянкой бюст вождя мирового пролетариата. Зайцев продолжает продвигаться сквозь толпу. «Раздвиньтесь же, я хочу видеть небесный взор, благородный лик, ореол, корону его величества». Так получилось совершенно случайно — но основной посыл, игра как бы адресовалась святыне. Алексей ничего не видит. Он в трансе. Пот градом катится по его лицу. Зайцева толкают, шепчут, хотят остановить. Текст для него почти биографичен..
Разойдясь по домам, актеры пребывали в страхе. Власть непредсказуема. Что от нее ждать?! Это не катастрофа, не 37-й год. Но все же. Неделю всех таскали на допросы-собеседования. Григорий Исаакович сказал: «На допросах валите все на меня. Мы играем по тексту, что написано. Пьеса француза Эжена Ионеску не имела отношения к нашему времени». Григория Исааковича лишили работы, куска хлеба, вы­гнали с телевидения.
Надо сказать прямо, никакого подтекста, никакой политики, диссидентщины, намеков, ассоциаций не было и в помине в исканиях Залкинда. Не было фрондерства, присущего Юрию Любимову. Единственные расхождения с официозом были тематического и художественного порядка. Григорий Залкинд опередил время лет на двадцать.
Зайцев в те времена, работая на Таганке, играл роли в соответствии со своим неказистым обликом: Поприщин, Акакий Акакиевич, Мармеладов, Лю Синь, Чебутыкин. Несмотря на эти роли, внутренне, в душе, Алексей так и не стал актером Таганки. Его игра отличалась тонким психологическим решением образа, работой со словом, звуком, интонацией. Это отличало его метод от школы Таганки, хотя там он проработал девять лет. Но и там, работая в штате, Зайцев не оставлял свои планы, попытки самостоятельной творческой самореализации. Раз он предложил и сыграл для труппы «Сторожа». Спектакль шел в каком-то непонятном помещении, то ли в подсобке, то ли в проходе, где был ремонт и свалены инструменты, доски, какие-то материалы, что в принципе соответствовало ремаркам Пинтера. Зрители располагались в два ряда, с двух сторон штабеля, а между ними была игровая площадка. Никакой третьей стены. Зрители вплотную с актерами. Видны малейшее движение, мимика, дыхание исполнителей. Никакая фальшь тут не прокатит. Зайцев — Девис, говорит своему спасителю Астону: «Если бы не ты, этот ирландский скот меня бы уделал». Потом начинает наезжать, сыпать упреки: «Хоть бы монету подкинул».Девиса по-русски, а его напарники по-английски, но это случилось позже.
. Все на слуху. Дурдома. Психушки. Коган (директор театра) не выдержал таких явных ассоциаций. Он встал и прямо через игровую площадку, по реквизиту, между актерами, демонстративно пошел вон из зала, не желая принимать участия в антисоветском шабаше.
Любимову спектакль, однако, понравился. Тема не его, эстетика не его, актер­ская манера не его, но он понимал, чувствовал талант. Юрий Петрович сказал Залкинду — приходите, вместе поработаем над текстом, над мизансценами, с актерами, я доработаю, подпишу афишу и выпустим на малой сцене. Тогда же или позже, на большой сцене старого здания Таганки были сыграны «Стулья». Старик — Алексей Зайцев, старуха — Тамара Дегтярева. Народу тьма. Театральная элитная публика выдавила стекла дверей служебного входа. Зал забит до отказа. Зрители сидели на полу в проходах. Контакт со зрителем. Взрыв аплодисментов. Успех полный. Театр чуть не разнесли. Спектакль, прямо скажем, не таганский, тонкий, психологический, увидели, услышали все. Наверху тоже услышали. Кто такие? Зачем, почему? Вопросы риторические, но весомые. Тем не менее Любимов брался «пройти» по тексту, выпустить, подписав афишу.
После смерти Залкинда Зайцеву удалось сыграть «Стулья» теперь уже на сцене театра им. Станиславского. Народ пришел, без афиш и объявлений. Зал битком. Я пришел на спектакль с моей подругой артисткой Дашей Шпаликовой, дочкой Гены и Инны. Всегда сдержанная, замкнутая, молчаливая. Минут десять она смотрела, молча вслушиваясь в непонятный текст. Потом повернулась ко мне — я увидел ее большие расширенные глаза: «Вы это тоже чувствуете! Он гений! Да?!».

Тема Пинтера и Ионеско на Таганке сама по себе угасла. Любимову, за редким исключением, драматурги были не нужны. Зайцев, актер психологической школы, выделялся, вываливался из ансамбля. Сначала Лешу вывели за штат Таганки, он работал на вызовах по 15 рублей за спектакль, потом уволили совсем. Нищета полная. «Если под сердцем растет тревога, значит, надо ее заглушить, а чтобы заглушить, надо выпить». Бредем мы с ним тоскливым хмурым зимним московским утром, магазины за­крыты, в кармане ни копейки, знакомые не попадаются, на душе муторно. Вдруг навстречу, из подземного перехода, вынырнул маленький изможденный человек в пальто из искусственной кожи, потрескавшемся на всех сгибах, обнажая белую матерчатую подкладку, с дерматиновой папкой под мышкой и с ходу, без «здрасьте» и предисловий, не замечая меня, заговорил с Лешкой: «Я был ведущим у Спесивцева! Я верил в него. Я был патриотом театра, меня везде приглашали, к себе звал Любимов, звонили с Мосфильма, я отказывался от съемок и от елок. Мы играли тогда “Город на заре”. Спесивцев говорил: “Наш театр — первый в стране. Мы поедем в Южную Америку, у тебя будут успех, все главные роли, фильмы”. Все пролетело мимо. Сейчас иду в редакцию, несу гранки жены». И так же, как появился, растворился в туманной морозной дали. «Каленов, — пояснил Леша, увидев вопрос в моих глазах. — Еще непригляднее и меньше меня ростом — какая, откуда жена? Какие гранки? Какие театры? Какие роли? Где Южная Америка? Завязывай горе веревкой. Когда такого персонажа встречаешь, становится неловко за собственное благополучие».
Может показаться, что Зайцев был маргиналом. Вне социума и системы. Все так и не так. Снялся в десятках фильмов. Типичный актер, он стремился всегда быть на арене. Тянул одеяло на себя. Сидим в частной картинной галерее. Вернисаж. Работы неофициальных авангардных мастеров. Прием. Фуршет. Манана Менабде поет прекрасные романсы. Все зачарованно смолкли. Повисла тишина. Зайцев не желал уступать сцену. «Не понимаю!» — прозвучал с неподражаемой интонацией в тишине его голос. Манана в слезах к выходу. Одной рукой я ловлю ее, возвращаю, объясняю. Пытаюсь остановить безостановочно юродствующего, уже набухавшегося и неприлично ведущего себя Лешу. «Подождите, пожалуйста, не надо, пусть говорит, — сказал мне Марлен Хуциев, — очень интересно, так органично». Я даже опешил. Потом понял. У Зайцева много фильмов. Я в советское кино не ходил, ничего не знал, а когда видел Зайцева на экране, не узнавал его, насколько разные облики принимал он. Как я понял, или мне сказали, Марлен Хуциев наметил его на роль то ли шута, то ли юродивого в каком-то своем фильме. Кажется, про Пушкина.
Зайцев на съемках у Швейцера. Я приехал на «Жигулях» за ним на Пречистенку. Там стояла бричка с впряженными лошадями. Зайцев в роли Селифана в «Мертвых душах». Я успел сделать фото Швейцера. Увидев меня, постороннего, с фотоаппаратом на площадке, Михаил Абрамович закричал: «Кто вы? Почему? Как вы оказались здесь?». Скромно потупившись, я ответил: «Я шофер Зайцева, и жду его распоряжений».

Мне тогда было невдомек, за что Ерофеев, далекий от театра, так ценил и привечал Зайцева. Начнем с того, что Зайцев человек из народа, из самых глубин его, из глухого села, русский самородок. И еще — Ерофеев ценил литературу, слово, а тут были пьесы, тексты высшего разбора, которых не увидишь на подмостках советских театров.
Первый экземпляр «Москва — Петушки» у Ерофеева разошелся быстро, так как был в единственном числе. В России наступила постгутенберговская эпоха. Типографский станок заменила пишущая машинка. В самиздате, в машинописных копиях, ходила «Москва — Петушки», так бы и ходила, если бы стародавний друг Венедикта поэт Слава Лен не способствовал передаче рукописи на Запад, вернее, на Ближний Восток. Началась волна отъездов. В Израиль уезжал активист за право евреев на эмиграцию художник Виталий Стесин. Ерофеев в присутствии и с подачи поэта Славы Лена отдал ему под расписку рукопись. Там и прошла первая публикация, а потом пошло-поехало. В 1972 году «Москва — Петушки» попадает из Иерусалима в Париж. Стали издавать в разных переводах в разных странах, порой совершенно не понимая глубины философского смысла текста. Раз мне пришел запрос на компьютер из Бразилии с просьбой разрешить (!) напечатать фотографию Венедикта. Гордый вниманием, я рассказал об этом при встрече. Ерофеев ответил: «На гонорар из Южной Америки за публикацию книги можно купить сандалии». В РСФСР с октября 1917 года разрушили все, в том числе и авторское право. Не платили ни своим, ни зарубежным авторам. Выплаты — дело добровольное. Зарубежные издатели порой платили.
Парижский издатель начислил Ерофееву гонорар. Из страны уезжал известный диссидент Вадим Делоне. Один из семи вышедших на Красную площадь с протестом против ввода войск Варшавского договора в Чехословакию. Ерофеев в Москве оформил Вадиму нотариальную доверенность на получение гонорара для покупки квартиры в Париже, в обмен на академическую дачу его деда в Абрамцеве. Обменялись. Пока был жив дед Вадима, знаменитый математик Делоне, Ерофеев спокойно жил в юридически оформленной собственной даче. Не просто жил, а жил одной семьей, поддерживая, помогая, спасая от одиночества старого человека. Дача большая, два дома на участке, места хватало всем. Как только Николай Борисович умер, Ерофеева с Галей и со всеми вещами выставили из дома. Оказалось, что по уставу академическими дачами могут владеть и жить в них только академики.
Ерофееву нравилось это тихое место, глубинка России, он не хотел никуда уезжать.
Он скитался в Абрамцеве по разным домам, где придется, пока не снял там же подходящее жилье в каком-то старом деревенском доме. С сенями, печкой, колодцем, котом. Венедикт полюбил этот быт. Он любил колоть дрова, топить печь, носить воду из колодца, осенью ходить за грибами под засол — черными груздями, хорошо идущими под водочку. Хозяйка, деревенская баба, сдававшая им дом, вскрывала приходящие Венедикту письма из заграницы, читала, возмущалась при мне вслух: «Пишут невесть что — известный писатель. Выдумают тоже — какой такой писатель, я сроду про такого ничего не слышала». Она жила отдельно, и ее старались не замечать. Венедикту там было хорошо. Вокруг дома ели в заснеженных шапках, пропадающая в лесной дали лыжная колея, звенящая тишина, покой, умиротворение. Мы с Лешей часто ездили к нему. Когда на машине, через утопающие в снегах безлюдные деревни, когда на электричке. Душевное тепло, дружеская обстановка, гостеприимство манили нас. «Почему ты не пишешь пьесу»? — при каждой встрече вопрошал Ерофеева Зайцев. «Да я пишу пьесу». — «А чего так долго?» Венедикт: «По-твоему, сколько времени нужно, чтобы написать пьесу?» Зайцев подумал: «Ну, часа два — три от силы». В канун 1985 года Ерофеев начал писать «Вальпургиеву ночь, или Шаги Командора» во время лечения на Канатчиковой даче (в дурдоме), когда его отключали от капельницы. С какими-то перерывами он писал главу за главой. Само лечебное заведение подбрасывало реалии быта.
Эссе «Розанов глазами эксцентрика» писалось по договору с Владимиром Осиповым. Чтобы как-то засадить Ерофеева за работу, издательство «Вече» поселило его в двухэтажном бараке в Царицынском парке, при полной изоляции и сухом законе. Слава Лен разгадал их хитроумный план и пробирался к нему с бутылями вина. В этом бараке Ерофеев завершил тему.
Самым трезвым в компании всегда был Венедикт, хотя пил много, граненым стаканом, наравне со всеми. Он все больше молчал, отвечал на наши вопросы. Говорил взвешенные, порой резкие слова о новинках современной литературы. Он много читал стихов и все помнил. Из поэтов ценил Иосифа Бродского, испытывал отвращение к Евтушенко и его окружению. Терпеть не мог рассуждений всех этих шестидесятников, несущих ахинею о возвращении «ленинских норм». Но это так, вскользь, походя. Венедикт не хохмил. Не ерничал. Не употреблял в разговоре мата или просторечия. Лейтмотивом его творчества было сострадание, жалость к человеку, отрицание стремления к подвигу. Он говорил: если бы все пили, были расслаблены, не было бы войн. Он родился и рос в глубокой провинции, после посадки отца мать, оставшись без работы, сдала его с сестрой в детский дом, чтобы дети ни умерли с голоду. Видно, что его дар от Бога. И в этих жутких условиях, он окончил школу с медалью. Уехав в Москву, поступил на филфак МГУ. Со второго курса его не то выгнали, не то сам ушел.
Больше всего говорил Зайцев, не говорил, а выступал, завладевая вниманием небольшой компании, и здесь чувствуя сцену, себя на сцене. Прочно поселившись в Абрамцеве, Галя оставила квартиру и службу. Как-никак кандидат наук, на ней и держалось все их прежнее благополучие. Она умело наладила быт. Дом — полная чаша. Обеды, ужины, водка в запотевшей бутылке. Любимые книги, подобранные для Венедикта. Ерофеев любил зиму, снег, катался в лесу на лыжах. Галя говорила мне, что не любит поездок Венедикта в Петушки, боится за него. Здесь он пьет регулярно, сколько душа хочет, но сам всегда в полном порядке, а там загудит, сорвется с катушек по полной.
Приехали мы к ним раз с Лешей — задушевное застолье, из гостей был какой-то физик. Он все спрашивал Лешу про модную тогда Таганку, что там ставят, как попасть, просил у него телефон. Этот физик, видимо, разбирался не только в физике, но и в фотографии и говорил мне: «Чего вы фотографируете без вспышки, без света, при одной потолочной лампочке, все без толку, все равно у вас ничего не получится». Я его слушал вполуха. Для сохранения естественной среды я не прибегал к специальному освещению. Фотографировал для души, не для публикаций, кому Ерофеев тогда был нужен!
Сидели и пили мы так душевно с Лешей до последней электрички. Идем к станции, шатаясь, падая, скользим, держась друг за друга. Зима, снегом занесенная колея дороги, овраг, островерхие ели достают до сине-черного неба, усыпанного неправдоподобно крупными звездами. Патриот Зайцев вещал: «Россия — великая страна». «Ну и что», — говорю я. «А то, что все великие люди — русские», — продолжал он. «А Пинтер?» — спросил я. «Наш русак», — отвечал он. «А Ионеско, как ты думаешь?» — «Тоже наш, русский». Переполненный впечатлением от встречи и выпитым, Зайцев размечтался: «Ты хоть понимаешь, у кого мы были! А были мы с тобой у великого человека! Подумать только! Великих людей в мире так мало — раз-два и обчелся! Только Он и Я!». Потом вздрогнул, поняв деревенским умом, что допустил бестактность, обидел меня, закричал в голос, тыча в меня растопыренной пятерней: «И ты, и ты тоже великий!».
Каждый идет к смерти своей дорогой. Тема смерти, безумия, тайны, загадки преследовала Ерофеева. В электричке — загадочный сфинкс, а за ним следует смерть.
В «Вальпургиевой ночи» — дело происходит в сумасшедшем доме — «Когда уже мое горло было над горкомовским острием, а горкомовское острие — под моим горлом», все время мы слышим слово «горло». Мистика. Загадка, в итоге смерть. Решив отдохнуть, расслабиться, подлечиться, в завязке с питием на пароходе отправился вниз по Волге, Углич, Кимры, Савелово. И дело не в пьянстве. На Руси все пьют. Он принадлежал к той плеяде русских творцов-самородков из народа, что и Владимир Высоцкий, Анатолий Зверев, Владимир Яковлев, Виктор Попков. Да, пили, но ведь и творили. На пароходе Ерофеев почувствовал упадок сил и боль в горле. Друзья увезли его в Москву в неврологический центр, успокаивали его — боль на нервной почве.

«Сколько в нем было силы, хватил меня головой о кремлевскую стену». Не одного его власть била о кремлевскую стену. Но его как била! Подло! Дважды, в 1986 и 1987 годах не выпускала его из СССР на послеоперационное лечение во Францию и Израиль, откуда ему постоянно поступали приглашения из лучших клиник на бесплатное лечение и полное содержание. Отказ компетентных органов: — у Ерофеева перерыв 20 дней непрерывного трудового стажа на кабельных работах 30 лет тому назад. Несколько лет он жил в ожидании смерти. В эту пору с ним сдружились Борис Мессерер с Беллой Ахмадулиной. У них был открытый хлебосольный дом. Венедикт порой заезжал посидеть, выпить, отогреться. Боря всегда помогал Венедикту, когда незаметно деньгами, когда коньяком, а главное — находил врачей, доставал лекарства. Ерофеев Беллу любил, был очарован ее красотой, обаянием, ценил ее стихи, многие помнил наизусть. Боря с Беллой в мастерской подолгу беседовали, с Венедиктом, слушая его свистящий хрипящий голос из гортани через серебряную трубку. Я в это время Венедикта не видел, не довелось. Как-то взял и подарил Белле его большой портрет. Белла была тронута подарком, а Борис вставил его в свой громадный коллаж, который выставлял на всех своих выставках. Белла очень искренний человек. Зашел я зачем-то в мастерскую, Бори нет, за столом компания человек шесть. Белла, встретив меня, говорит людям со своей неповторимой интонацией: «Это Витя, Вииитя пришел», — один из них, оторвав голову от стола, взглянул на меня мутным взором и опять рухнул лицом в тарелку. Встретив непонимание значения моей личности у окружающих, Белла продолжила: «Как вы не понимаете — это Витя, он подарил нам портрет Вени».
Из современников Венедикт любил Высоцкого. Высоцкий грел ему душу, он не раз говорил об этом. Галя мне сказала, он хочет встретиться, но не решается сделать первый шаг. Были у нас какие-то мосты, общие друзья, но мы не успели устроить им встречу.

[ВЛАДОС]

Что толку говорить про зеркало кривого времени - когда спасительно одно: ностальгия по настоящему. По Вознесенскому. Живому, противоречивому, вывернутому наизнанку, загадочному, как "скрымтымным", и яркому, как "гуру урагана".


И тогда откроется: "Гляжу я, ночной прохожий,. на лунный и круглый стог./ Он сверху прикрыт рогожей -/ чтоб дождичком не промок./ И так же сквозь дождик плещущий/ космического сентября,/ накинув/ Россию/ на плечи,/ поеживается Земля".

И откроется: "Когда я придаю бумаге/ черты твоей поспешной красоты,/ я думаю не о рифмовке -/ с ума бы не сойти!"

Или вот такое: "И крестик над Москвой горизонтальный/ от ветра бьется, держится едва,/ как на груди невидимой и тайной,/ что лежа дышит./ Стало быть, жива".

… К юбилею прекрасного русского поэта "Российская газета" перелистала Вознесенского - вместе с его друзьями, ставшими когда-то героями его стихотворений.


"Андрей, мы - кочевники, / Нас разделяют пространства культур и эпох,/ мы идем, нарушая гиперболой царства прозы,/ исправляя метафорой мир, выпрямляя вопросы,/ как велел нам - жрецам и поэтам/ таинственный бог". Помню и концовку: "Мы кочуем навстречу себе,/ узнаваясь в другом".

Можно ли сказать, что вы с Андреем Андреевичем были друзьями?

Олжас Сулейменов: Мы были знакомы с середины или конца 60-х. Как познакомились - не помню. Возможно, вместе выступали на Днях советской культуры где-нибудь. Встречались не часто: все мы в то время были очень заняты собой, страной и миром. Времени не хватало на семью, на слишком тесные приятельства и дружбы. С учетом этих обстоятельств можно сказать, что мы были друзьями. Никогда об Андрее не сказал и не подумал ничего дурного. Знаю, что и он обо мне. Он и для зала был фигурой, отмеченной сияющими плюсами, восклицательными знаками, и для наблюдающих за ним из-за кулис.

Я любил разбираться в архитектуре его поэм и стихотворений. Такого азартно-стихийного чувства слова, сочетающегося с инженерно-расчетливым построением стихотворной фразы, какое проявилось в его вещах, более ни у одного пишущего с тех пор не встретишь. Я имею в виду не только российских поэтов.

Вознесенский часто бывал в Казахстане?

Олжас Сулейменов: Не часто. Но с казахской поэзией познакомился. Где-то в начале 70х я попросил перевести стихи Махамбета. Знаменитый в нашем народе поэт XIX века. Поднимал восстание против своего друга детства хана Джангира, "притеснителя народа". Обезглавили. Стихи, трудно переводимые на другой язык. Не о розах и соловьях. Кипящая ненависть и кричащая боль.

Андрей взялся помочь. Я читал его переводы. "Андрей, это не Махамбет. Это - Вознесенский". Он переводил современного американского поэта из непризнанных гениев - получился Вознесенский. Даже, если бы Шекспира или Данте - все равно выпирала бы речь Вознесенского. Ему не дано было быть транслейтером. Однако, работа над стихами Махамбета обогатила, как сказал бы живописец, палитру Вознесенского новыми красками. Книга переводов не получилась, но появился цикл новых стихов, настоенных на степных образах и настроениях - "Читая Махамбета".

Вы много писали о "Слове о полку Игореве” - Вознесенского оно тоже интересовало. И вот еще любопытное созвучие. Вы писали о загадочной фонеме "О”, приобретающей в "Слове” особое значение. И у Вознесенского - примерно в те же годы появляется поэма в прозе "О”…

Олжас Сулейменов: Мы не любим признаваться в том, что читая друг друга, мы чему-то учимся друг у друга. В этом нет ничего постыдного. Я чему-то учился, читая Андрея. Так же он, что-то воспринял, читая Махамбета. Да и Сулейменова. Например, в моих самых ранних поэмах я сочетал стихи с прозой. Такой прием характерен для казахских эпосов. Кто-то из древних пиитов понял, что прозаическое надо излагать прозой, а стихами - только достойное поэзии. Я этим приемом воспользовался. И Андрей.

А что касается "Слова", этот учебник чтения проверяет, есть ли у читателя - ученого или поэта, поэтический слух.

"Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо". Во всех школьных хрестоматиях: "Дремлет в поле Олегово храброе гнездо".

Двести лет уже переводят это предложение на современный русский, разрушая удивительную поэтическую гармонию "О", которая дополняет содержание, придает поэтический подтекст. Повторяющийся минорный звук "О" наполняет тревогой, предчувствием последней, гибельной битвы, которая должна состояться утром. Такие строки больше говорят о подлинной древности и подлинности памятника, чем тома патриотической риторики. Мы обсуждали с Андреем такие места поэмы. И гармонию "О", конечно.

В 1975 году ваша книга "Аз и Я” вызвала бурю обсуждений и пересудов. Вознесенский ничего не говорил по этому поводу?

Олжас Сулейменов: Он не считал себя компетентным в тех вопросах, которые вызывали особые возражения у Академии и ЦК, поэтому в обсуждениях не участвовал. При встречах мы старались об этом не говорить: у нас всегда находились более близкие обоим темы для разговоров. Даже, когда мы оказались в компании главного специалиста по "Слову", академика Дмитрия Сергеевича Лихачева - нас троих Союз Писателей СССР делегировал на какой-то писательский форум в Сицилии летом 1985 года - разговоров о "Слове" никто из нас не затевал.

Только однажды задели и эту тему. Мы обедали на берегу моря, стол на четверых под зонтом. Четвертый - итальянский сопровождающий. Учился в Москве. Историк. Главное блюдо - спагетти. "Дмитрий Сергеевич, а знаете откуда в Италию пришли спагетти?" - спросил я. "Ну раз вы спрашиваете, - добродушно ответил академик, - значит с Востока. Я прав?" "Абсолютно. Арбитром пусть выступит наш итальянский друг". Итальянец пояснил. Марко Поло возвратился из своего путешествия в Китай и устроил в Венеции серию званых вечеров, где демонстрировал экзотические блюда, рецепты которых привез. И больше всего венецианским вельможам понравились спагетти. Вскоре их готовили по всей Венеции. А потом и по всей Италии. А "спагетти", наверное, какое-то забытое китайское слово. Лингвисты пока не нашли источник. "Здесь тюркологи могут добавить - подключился я.- Äspäh etti - "лапша мясная" по старо-уйгурски. Марко Поло, судя по этому термину, рецепт заимствовал в Восточном Туркестане, ныне провинция Синьцзянь в КНР. "У нас сто пятьдесят видов спагетти, сто пятьдесят соусов". После этого Андрей заказал еще порции спагетти с другим соусом и осторожно спросил: "Дмитрий Сергеевич, а почему ученые навалились на Олжаса? Я бы на вашем месте за это объяснение спагетти простил бы ему все прежние ошибки!". Дмитрий Сергеевич ответил, но обращаясь ко мне, вполне серьезно: "Если бы Вы, Олжас, приехали ко мне в Ленинград с рукописью, мы посидели бы вместе пару вечеров с красным карандашиком. Несколько вопросов на полях обозначили. Вы бы подумали. И вышла бы прекрасная книга". Я же ответил, как потом сообразил, не очень серьезно: "Если бы я так поступил, книга не вышла бы вовсе, Дмитрий Сергеевич".

Почти все шестидесятники - так вышло - перегрызлись между собой, перессорились. Отчего?

Олжас Сулейменов: В те годы родился анекдот. Руководитель Союза Писателей построил поэтов в шеренгу и приказал: "На первый-второй - рассчитайсь!". Чтобы построить в колонну по два. Из этого ничего не получилось. Потому что все в строю говорили - первый! первый! первый! И никто - второй!

У Андрея Вознесенского в том цикле "Читая Махамбета" есть строка "Пошли мне, господь, второго, чтобы вытянул петь со мной". Под этой строкой первым подписался бы Евгений Евтушенко. У них с Андреем из-за этого мотива "первый-второй" на много лет разладились отношения. В ноябре 1977 года в Париже состоялся первый вечер советской поэзии. Громкая международная акция Союза Писателей СССР в честь 60-летия Октябрьской революции. Состав выступающих сформировал Константин Симонов, утверждался в ЦК КПСС. Вечера поэзии в Европе и Америке обычно собирали несколько десятков слушателей в каком-нибудь кафе. Но тогда в Париже расклеенные за неделю афиши заполнили четырехтысячный зал. Три четверти зала - русскоязычные, съехавшиеся со всей Франции. Константин Симонов, открывая, сказал: "К вам прибыла сборная советской поэзии". Тогда выступили Высоцкий, Окуджава, Евтушенко, Рождественский, украинский поэт Коротич. Я выступил. Но в "сборной" не оказалось Андрея Вознесенского. Симонову пришлось объяснить его отсутствие. "Простуда". Настоящую причину мы знали: там, где выступал Евтушенко, системно не оказывался Андрей. И наоборот. Для общества ничего трагичного в этом не было. Знающих забавлял этот постоянно действующий цирк. Андрей, я знаю, готов был даже к публичному примирению, которое, однажды позвонив ему, предложил Евтушенко. И что из этого вышло, я как-нибудь расскажу в книге: рассказ займет много места.

Одно скажу: если сегодня возникнет ситуация "первый - нет, я первый", то за этим теперь обнаружится лишь экономическая сторона. В те времена это была борьба за читателя. За качество аплодисментов. Такое золото тогда ценилось больше денежного. Трудно поверить, но так было.

Сегодня нередко судят шестидесятников, а то и попросту списывают в архив. Взвешивают на весах - Вознесенский, Бродский, Евтушенко. Какие места займут они, по-вашему в литературе - спустя годы?

Олжас Сулейменов: Списывают в архив не только шестидесятников, всю советскую литературу оптом. Да и литературу - вообще. Культура переживает один из самых опасных для ее будущего кризис - это кризис книги. Новое поколение книг не читает. СССР при всех его недостатках был страной великого Читателя и великой литературы. Сейчас в наших новых государствах место Читателя занимает Зритель и Слушатель. Место книги - шоу.

Поэтому, спор кто лучше: Бродский, Вознесенский, Евтушенко или Пупкин, для большинства сегодняшних листателей книжек с яркими обложками - пустое. Конечно, книга выживет и со временем понадобятся критерии, определяющие долю золота в том, что сверкало на книжной лавке и на эстраде. От содержания золота зависит сохранность произведений. Драга времени отмоет, отберет лучшее. Опыт фольклора показателен. Какой-то безымянный автор оставляет в памяти народа эпос. Кто-то, может быть, при жизни сочинил десятки таких поэм. А осталась строка в виде пословицы или поговорки. И это тоже ценность в казне национальной культуры. А песни и сказания большинства пиитов рождены были только для своего времени. Потом окислились и растворились в волнах десятилетий.

Недавно мне прислали тысячестраничный том "Весь Евтушенко". Это не избранное, это собранное. От всех томов Маяковского, Есенина и немногих других поэтов первой половины XX века останутся тоненькие книжки избранного новыми поколениями России. От кого-то одно стихотворение, от кого-то строфа, а то и строчка. То же произойдет с творческим наследием поэтов второй половины Двадцатого, появившихся в стране без Сталина после XX съезда. У кого будет потолще его Тоненькое избранное, в котором уместится "Весь Вознесенский" или "Весь Евтушенко", или "Весь Бродский", профессиональный читатель уже сейчас может предположить, но только предположить. Окончательный объем избранных может сформироваться только через несколько десятилетий.

И напоследок - что вы думаете о таких конспирологических версиях - сегодня и такое можно услышать - "шестидесятники”, мол, вообще были тайным проектом партии и спецслужб, чтоб пускать пыль в глаза Западу?

Олжас Сулейменов: "Пыль в глаза" окружающему миру - такое средство есть в арсенале любой власти, стремящейся "хорошо выглядеть". И сегодняшние власти любой страны этого способа не чураются. Если "тайным проектом" считать государственную поддержку, стимуляцию развитие литературы и других жанров культуры, - то этим опытом вполне стоило бы воспользоваться и нынешним правителям. Спасли бы культуру, основанием которой в России всегда была книжная литература. Компьютерные тексты таким фундаментом культуры не станут.

Пожар с Кариночкой Красильниковой

"Пожар в Архитектурном институте" случился в 1957 году. Тот самый "Пожар", который Вознесенский звонко и бесшабашно читал со сцены Политехнического в фильме Хуциева "Застава Ильича". Вчерашний студент МАРХИ не просто оказался поэтом - от него аудитории и стадионы посходили внезапно с ума.

Нечасто поэты называют своих героинь их настоящими именами - но Кариночка Красильникова из "Пожара в Архитектурном" самая что ни на есть настоящая: пять лет была однокурсницей Андрея Вознесенского и не подозревала, что он поэт, а ей предстоит навсегда попасть в переплеты русской поэзии. "… Бутылью керосиновой/ взвилось пять лет и зим.../ Кариночка Красильникова,/ ой! горим!// Прощай, архитектура!/ Пылайте широко,/ коровники в амурах,/ райклубы в рококо!// О юность, феникс, дурочка,/ весь в пламени диплом!/ Ты машешь красной юбочкой/ и дразнишь язычком…"

Карина Красильникова: Мы поступили в институт в 51-м году. Группа у нас была такая, многие с войны, из провинции... И Андрюша, конечно, худенький-худенький, шейка длинная-длинная, -- выделялся на общем фоне своей интеллигентностью. Мы дружили особенно на первых курсах - он, Костя Невлер и я, и нас называли эстетами. Он действительно был эстет. Правда, очень неаккуратно ходил на занятия. Я-то была всегда отличница, никогда не опаздывала, а он…

Помню, как-то мы сидели на семинаре, он, как всегда опоздал, ему сделали замечание, а он сел рядом со мной и говорит: а знаешь, где я был? У Бориса Пастернака - и туда приезжала Анна Ахматова. У меня глаза из орбит вылезли, представляете, что это такое - 52-й год, Анна Ахматова, которую только что разругали, раскритиковали в партийной печати, никто не знал, что с ней, - а он ее видел, стихи читал… Что ни говори, он жил где-то в других сферах.

То есть, для однокурсников он был - "не от мира сего"?

Карина Красильникова: Нет, он был молодец, умел ладить со всеми, даже с самыми кондовыми однокурсниками. Он был вроде бы с нами, но и как-то не с нами. Помню, на семинаре по эстетике он вдруг начал отвечать на вопрос со стихов Бальмонта: Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,/ Из сочных гроздий венки свивать./ Хочу упиться роскошным телом,/ Хочу одежды с тебя сорвать!". Может, сейчас это никакого впечатления не произведет - но тогда это звучало… экстравагантно. "Хочу я зноя атласной груди,/ Мы два желанья в одно сольем". Все обалдели. Но педагог был умный, поставил Андрею хорошую отметку.

А собственно архитектурные его проекты не запомнились?

Карина Красильникова: Не знаю, я почему-то не помню его проектов. Кроме диплома - как раз того самого, о котором "Пожар в Архитектурном". Пять лет мы учились в одной группе, а на шестом курсе нас разделили по педагогам. У нас было "жилищное и общественное строительство", "промышленное здание" и "градостроительство". Андрей пошел на "промышленное", возможно, из-за руководителя - очень известного архитектора Леонида Павлова. И вот они сдружились, и у них очень хорошая идея возникла - что-то вроде американского музея Гугенхейма… Пожар ему был очень кстати: он затянул с дипломом, а после пожара дали еще два месяца. Я к тому времени уже защитила диплом и помогала ему… Но диплом, помню, был очень хорош.

В последние годы жизни Вознесенский признавался, что мечтает построить такой современный храм. Увы, не удалось…

Карина Красильникова: Ну на столичной Тишинской площади он все же поставил памятник Русско-грузинской дружбе - они с Церетели его сделали. Тогда им восхищались, теперь ругают, но это, по-моему просто мода такая - ругать Церетели. Я к его хулителям не отношусь.

Как-то не очень верится, что однокурсники совсем не знали, что он стихи пишет…

Увеличить изображение Фото из личного архива Карины Красильниковой.
Карина Красильникова: Ну вот я лично не знала - хотя потом многие стали говорить, что давно все знали... После института его распределили куда-то в Прибалтику, раньше ведь после вуза работали по направлениям. Но где-то через полгода мы с ним встретились в метро - он объяснил, что оставаться там не может. Найди, говорит, мне место, чтобы я мог работать не целый день, а когда мне удобно. Я засмеялась, где ж такое найти... Потом, было время, он приходил к нам домой, читал уже свои стихи.

А каково было вам услышать свое имя в его стихотворении?

Карина Красильнкова: Ну это не первое его стихотворение, но считают, что с этого началось его восхождение. Он даже мне подарил книжку с надписью - "Кариночке Красильниковой, которая сделала мне карьеру". Я смеялась - как я могла сделать ему карьеру? Я у него там машу красной юбочкой - потом часто все вспоминали, как я ходила в красной юбочке.

Да, моя мама, умница, сразу почувствовала - не раз говорила мне: обрати на него внимание… Это еще мама ничего о стихах не знала.

Но романа у нас не было никакого - хотя нас всегда подозревали в этом. В 63-м я год провела на Кубе - а у него как раз все эти неприятности с Хрущевым. Потом я пошла как-то на его вечер, и он почему-то меня увидел и говорит: "А вот сидит Кариночка Красильникова, сейчас я ей прочитаю стихи…". Раз так, я подошла по окончании. Он разоткровенничался: где ты была, я тебя разыскивал, у меня были такие неприятности. Но теперь, говорит, уже поздно. Потом я прочитала его поэму "Оза", и поняла, что уже действительно поздно. Он уже был увлечен Зоей (Богуславская - жена Вознесенского, - Ред.) и для него уже, по-моему, ничего другого не существовало.

Как-то встретились на "Юноне и Авось" - он пошутил, мол, это, конечно, мне посвящено - у меня же первый муж был испанец, Марио, он тоже в архитектурном учился…

Чем вы занимались после института?

Карина Красильникова: Работала в институте по проектированию жилых и общественных зданий, участвовала в восстановлении Ташкента после землетрясения, за что получила премию Совмина СССР. Потом занималась Севером долго, защитила диссертацию, работала до 71 года… Теперь уже не работаю, Я ведь уже прабабушка, чем очень горжусь. Правнучке 3 годика.

Последний раз я его видела в ЦДЛ, кажется, вручали премии "Триумф", я подошла к Зое, говорю, здрасьте, я Кариночка Красильникова. Она - знаю-знаю, пойдемте к Андрею. Он сидел такой грустный, замученный своей болезнью, расспрашивал про всех, с какой-то не присущей ему сентиментальностью… Это уже было незадолго до его смерти. Грустно, что Андрюша рановато и так тяжело ушел из жизни.

Источник:https://rg.ru/2013/05/12/voznesensky-site.html

vgiv
23 декабря 2008,
> Но ведь было же сказано - это "мир, в котором нам хотелось бы жить"

Кстати, то, что "по построению" это "мир, в котором авторам хотелось бы жить" еще не означает, что он таковым получился на самом деле. Вон, Томас Мор в своей "Утопии" тоже описал Мир Мечты, а что вышло?

Что же касается моего желания жить в Мире Полудня - то не знаю. С одной стороны, концепция "человека играющего" мне, конечно, симпатична. Да я, собственно, как научный работник, примерно этим и занимаюсь С другой - действительно какой-то он нечётко прописанный, мир этот (АБС, кстати, и сами прекрасно это понимали - вспомните концепцию "Белого Ферзя"). В определённом смысле, мир "Туманности Андромеды" гораздо более понятен. Ефремов, кстати, и про выборы, и про пенитенциарную систему упомянуть не забыл.

Да, мир двадцать второго века, описанный с точки зрения человека века двадцатого, действительно очень притягателен. Но это, в известном смысле, 7-й (или какой он там по счёту?) сон Веры Павловны. То есть набор красивых (ну, точнее, красивых для человека определённого воспитания) картинок. Цитируя старый анекдот - мир глазами туриста, а не эмигранта.

Это всё, кстати, не в упрёк АБС сказано. Вероятно, задачи глубоко анализировать принципы функционирования этого мира просто тогда и не стояло. А было следующее: "Вот мы вам нарисовали несколько картинок будущего. Нравятся? А если нравятся - подумайте, как такой построить и как он должен работать". Вполне нормальная для писателей позиция. Источник:http://chert999.livejournal.com/528207.html

А в том, что Бродский был патриотом, лично я не сомневаюсь. Если не нравится слово "патриот", можно заменить на человека, который всей душой любил Россию.

Письмо Бродского Брежневу:

Язык - вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого он живёт, а не клятвы с трибуны. Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Всё плохое, что выпало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге».

Источник:http://newforum.gramota.ru/viewtopic.php?p=287868

Добавлено спустя 20 минут 50 секунд:

Григорий Михеев:
к портрету Леонида Баулина
Прежде чем сдружиться с супружеской четой Баулиных, я имел счастье наблюдать за ними. Это красивые люди. Такой свет могут излучать только гармоничные пары, такими я их и воспринимал. Художник и Женщина, выполняющая Богом данную миссию жены.
Говорить о Баулине сегодня особенно ответственно. Мы перешагнули в новый век, даже тысячелетие, пережили крушение большой страны, смену исторических формаций. В эпоху перемен каждый в одиночестве несет сокрытое в глубинах души. Но и на поверхности присутствуют и остаются характерные черты общественной жизни.
Леонид Баулин – один из ярких представителей поколения «шестидесятников», и, думается, таких людей больше не будет. Это тип русских пламенных идеалистов, физиков-лириков, жаждавших сажать яблони на Марсе. Леня всегда был направлен к высокой цели, к развитию. Он один из представителей «коммунизма без партийности и пролетарской революции», космического видения поэтизированного мира. Баулин селекционировал сорта «марсианских яблок» как в общении, так и на холстах. Он пользовался векторами Кандинского, Малевича, Шагала, французских постимпрессионистов Дерена, Пикассо. Но право на эксперимент имеет художник, владеющий классической живописью. Леонид Баулин владел. И экспериментировал, вернее, импровизировал.
Меня всегда восхищала разносторонность Леонида, роднящая его с человеком эпохи Возрождения, словно бы в нем, «шестидесятнике» по духу, сошлись яркие качества представителей разных эпох. Он тонко чувствовал язык всех видов искусств. Эта широта, всеохватность интереса к жанрам, стилям, любопытство к миру и его образному отражению с неистощимой энергией пульсировала в нем, вовлекала и увлекала всех, попадавших в его орбиту. Мир в красках, звуках, ритмах был его художнической сущностью. Он тяготел к комплексному решению. Оформляя множество интерьеров, обдумывал каждую деталь – от шрифтового плаката (был замечательным каллиграфом) до монументальных росписей.
Преподавая в художественной школе, Леонид научал видеть образ и помогал учиться творить. Его отличало бережное, чуткое отношение к другим – качество, присущее настоящему интеллигенту. Спустя годы бывшие студенты художественной школы вспоминают, какой мощной была атмосфера творческого развития при Баулине.
Я знал Леонида Баулина в период его творческой зрелости. Некоторое время мы были соседями, и, случалось, ходили друг к другу в гости. Запомнился один вечер, который мы провели у меня на кухне. Бывают такие моменты жизненной полноты: горит неяркий свет, в бокале играет вино, в чашках – густой чай, а за окном безмолвный город. Леня был в поэтическом ударе, а я, признательный слушатель, явился именно тем человеком, который ему был нужен в это время. Казалось, сама ночь нанизывала на хрустальный стебель ритмы и звуки. Импровизации, целые поэмы посвящались тому, что было вокруг: вину, небу, чаю, кухонному столу, окну и собеседнику. Поэтические пассажи, исполненные то радостью, то грустью, заполняли пространство. Не знаю, озаботился ли он что-нибудь записать. В нем жила неистребимая потребность раздаривать себя в живописи, музыке, поэзии, и при этом творческая энергия мастера всегда направлялась на создание образов, главнейшим качеством которых была ГАРМОНИЯ.

(Текст напечатан в Провинциальном альманахе «HRONOS » №5. Даугавпилс, 2004. Стр. 105-108). [url]https://miheev.jimdo.com/публикации/штрихи-к-портрету-леонида-баули[/url]

[Stauffenberg]

Почти все шестидесятники - так вышло - перегрызлись между собой, перессорились. Отчего?

А от чего ? Тебе всё таки известнее. А так всё что происходит "между собой" создаёт границу и последующие склоки. Это по моему не совсем верное намерение, или недочёт, или 349 что я могу ещё тут предположить. Не знаю из за чего и даже почему так происходит, но как и в науке знаю лишь как с этим можно поступить. Например попробовать не создавать эти границы и посмотреть что получится. А если через мистику то у всего есть свая задача, правда, назначение и бытийность. Границы, возможно, должны быть, или если быть точнее - есть. Ну а вот строительство лабиринтов из них, наверное, крайнее преувеличение.


Что там случилось то ? Только пожалуйста, можно своими словами.

[ВЛАДОС]

Gregory Kataev
4 ноября в 10:38
А ТЫ ДУМАЛ, ОН КАК ДУРАК ПОЗВОЛИТ ТЕБЕ ВСЁ УЗНАТЬ?
Легкая беседа с моим 97-летним дядей на фоне тяжелого серого неба за окном.

– А как же смысл жизни? – спросил я.
– Смысл жизни в каком смысле? – иронически переспросил дядя Игорь.
– В том, что ты говоришь, что всё – случайность.
– А какое это имеет отношение к смыслу моей жизни?
– Самое прямое! – я сделал изумленное лицо, – Тогда ведь получается, что жизнь бессмысленна! Но тогда что всё это значит? – я развел руки в стороны, показывая на всё вокруг. – Что всё это такое?

Дядя Игорь оглядел мою кухню, будто видел ее в первый раз. Удивленно посмотрел в окно. И еще более удивленно – на потолок.

– Как, что это такое? Вселенная, природа, материальный мир, созданный теми, кто случайно возник и развился до разумной стадии. А теперь и до технической цивилизации. А смысл всего этого… – он сделал комическое лицо, – Никакого смысла, о котором говорят, когда говорят о боге по отношению к человеку, не существует.
– Ты хочешь сказать, что никакого плана по поводу Человека, – это слово я произнес высокопарно, – у бога не было?
– Ты беспокоишь меня, – дядя Игорь с иронией пригляделся к моему лицу. – Так недалеко и до того, что начнешь к мощам прикладываться! Я говорю банальные вещи, очевидные любому здравомыслящему человеку. Церковь – это социально-политический институт. И синагога, и мечеть, и вигвам с шаманом. В приложении к человеку я в бога не верю. Тем более – в религиозные институты. А по поводу создания Вселенной и материи – это природа. Меня больше волнуют моральные вопросы.

Наступила пауза. Мы с дядей Игорем синхронно посмотрели в окно на низкое, плотно закрытое облаками серое небо.

– Но материя, атомы, протоны, электроны, кварки, – я снова повернулся к дяде Игорю, – а дальше там вообще ничего нет. Нет материального объяснения материи. Как говорил Гейзенберг: «Те базовые частицы, из которых состоит весь материальный мир, таковы, что мы уже не можем называть их материальными». Так что же это такое?
– Это природа!
– Хорошо. Но, согласись, загадка материи – это ключ к пониманию Мироздания. Над этой загадкой, прости за стереотипное выражение, бьются ученые всего мира!
– Но на самом деле, это не загадка! Я тебе в третий раз говорю: это – природа! Ну, так всё устроено: есть наше пространство, в нем действуют знакомые нам законы, дальше открывается следующее пространство, которое дополняет или отменяет законы предыдущего! Ну, ты же знаешь, как это в квантовой физике – Ньютоновская физика там не действует. Там электрон – и частица, и волна одновременно! А еще эти, как их… запутанные кварки! Они вообще отменяют все на свете, в том числе и Эйнштейновский закон предельности скорости света! Еще более меньшие или, наоборот, более огромные пространства – отменят и эти законы и явят еще какие-нибудь совсем невероятные! И так далее! – дядя Игорь даже повысил голос, – Но бог здесь ни причем!!!
– Всё это я знаю! Но слово «природа» ничего не объясняет! – я глупо заволновался. – Стоит заменить слово «природа» на слово «бог» и для человеческого сознания, привыкшего к понятию «начальник», «сеньор», «хозяин» всё станет намного более понятно! И все спокойно встанет на свои богословские места!
– Но и слово «бог» тоже ничего не объясняет!!! – дядя Игорь тоже вдруг заговорил очень громко. – Но природа – это не бог! Природа – это процесс саморазвития! Процесс и результат отбора и адаптации! Это относится и к живому, и к неживому миру!!!
– Но кто-то же предусмотрел этот процесс саморазвития!!!

Мы уже почти кричали друг на друга.

– Да никто его не предусматривал!!! Это вынужденная случайность! Как камень лежит на краю пропасти, ветер и дождь выветривает, вымывает из-под него землю, и в какой-то момент камень летит в пропасть! Никто это не предусматривал! Так и с происхождением человека! Раньше были эти самые… жили в воде, потом кто-то из них стал есть что-то не то, произошла мутация, они стали вылезать на сушу, жабры у них исчезли, а потом у наших предков хвосты отпали. А потом они с четверенек встали на ноги. Никакой бог ничего этого не «планировал» и не «создавал»! Никакого «замысла» нет! Все это – результат про-цес-са! В чем-то закономерного, в чем-то случайного. Не упади на Землю огромный метеорит – динозавры и сейчас жили бы повсюду, и никакие млекопитающие не возникли бы, и нас бы не было. И никакого бога – тоже нет!!! Так и со структурой материи: были одни частицы, попали в другие условия – превратились в другие, с другими качествами! Возникло одно вещество, потом при другой температуре добавился еще один электрон – в другое. Потом из неорганической возникла органическая жизнь, клетки, первые существа, и вот – ты сидишь здесь!
– Но с чего-то же всё началось! Материя откуда-то возникла! Все эти ее превращения… Я не знаю, о чем мы говорим, когда произносим слово «бог», – я с трудом пытался сформулировать свою мысль. – Это как русская матрешка! Но не об этом речь! Ты же прекрасно знаешь, я тоже совершенно не верующий человек! Но я пытаюсь понять… даже не понять, а помыслить: в чем основа мира? В чем его исходное происхождение? Должен же быть какой-то принципиальный, основной, окончательный ответ!
– Дорогой мой, прости, но ты судишь обыденно, – внезапно спокойно ответил Игорь. – Ответить на эти вопросы – значит найти изначальную истину, окончательный ответ. А значит – перестать дальше думать. А нам приходится думать всё больше и больше, все активнее и активнее, все масштабнее и масштабнее, чтобы переходить на другой, пока еще недоступный нам уровень осмысления!
– Вот я тебя и поймал! – обрадовался я. – Получается, что это и есть его «план» в отношении человека! Ты его сам и сформулировал!
– Никакой это не план! Я пытаюсь тебе объяснить: это – следствие развития, эволюции! Так и с нашим сознанием. Способностью думать и понимать. Наши предки постепенно, медленно-медленно, от охоты к охоте, от события к событию, в течение сотен тысяч лет умнели – огонь, лук, стрелы, шкуры, дома, самолеты, компьютеры, микроскопы, телескопы. И думать стали иначе. И понимать то, чего раньше не понимали. Но никакого плана не было! Дарвин! Естественный отбор!
– Так это и есть план!
– Да нет же! Ты не понимаешь!
– Не понимаю, – нарочито беспомощно признался я.
– Сейчас попробую… – дядя Игорь поёрзал на диване и допил свой чай. – Любое «нечто» неминуемо провоцирует вопрос о происхождении этого «нечто». Понятие «бога» – тоже. Даже если он явится в виде бородатого старичка, или дракона, или ветра, или мыслящего скопления чего-то необъяснимого во Вселенной, или вообще чего-то нематериального, в виде Абсолюта, чего угодно непостижимого – то, несмотря на всю его непостижимость, встанет вопрос: а откуда возник этот бог?

Суть

Из чего он, так сказать, сделан? Что он такое? То есть пределов тайны не существует. Вопросы будут вечно множиться!!! Даже и прежде всего – о боге!!! Не существует никакого «окончательного ответа»!!!
– Верующий ответил бы: бог – это изначальная, извечная и высшая инстанция, и о нем бессмысленно задавать такие вопросы.
– Ну, вот мы и приехали! – дядя Игорь радостно потер ладони, – Вернее, зашли в тупик. Верующий сам для себя устанавливает догму (или соглашается с данной ему догмой) и считает ее «объяснением» вопроса. В то время как она не только ничего не объясняет, а просто-таки задуривает человека – ставит искусственный запрет на дальнейшие вопросы! «Учение Маркса всесильно потому, что оно верно»! Или как я недавно брал одну бумагу в филармонии, и попросил поставить на ней печать. Мне ответили, что на такие бумаги печать не ставится. Я спросил, почему? Это же официальная бумага! Вот же у вас лежит печать, поставьте ее, и возможные вопросы тех, кому она предназначается, отпадут! А мне отвечают: не положено. Я говорю: почему не положено? В чем причина? Нет, говорит, не положено – и всё тут! Так и здесь: «изначальный и высший». И больше ни о чем спрашивать «не положено»! И хоть ты тресни!

Дядя Игорь замолчал. Наступила тишина. Мы оба почти одновременно печально и глубоко вздохнули, посмотрели друг на друга и, умилившись дурацким видом друг друга, внезапно рассмеялись.

– Два идиота! – воскликнул дядя Игорь сквозь смех. – Один старый, другой малый, два веселых гуся! – и мы захохотали, раскачиваясь в разные стороны и иногда ударяя руками по столу. Чашки с ложками на блюдцах зазвенели в такт нашему хохоту.

– Слушай, – отсмеявшись, дядя Игорь вдруг недоуменно взглянул на меня, – а почему мы вообще заговорили об этом?
– Ты мне рассказывал, – я приходил в себя от смеха, – о премьере своего Альтового концерта в Доме композиторов неделю назад, потом мы заговорили о современной музыке, потом о Бахе и его концертах, H-Moll-ной Мессе и его божественном мироощущении.
– Точно! Кстати, я тебе недоговорил о нем, но мне надо бежать, в следующий раз расскажу и сыграю тебе на рояле! – он встал из-за стола.

Он огляделся вокруг, посмотрел на верх кухонных шкафов, где стоят старинные «исторические» кухонные горшки и кофемолки и, указывая на одну из них, произнес:

– Невероятно! Я помню, как мама – не твоя, а моя мама, твоя бабушка! – покупала ее на рынке около Котельнической набережной в конце 30-х! Я могу повторить за Святым Августином, который в 4 веке (в четвертом веке!) в конце жизни писал: «Боже, я до сих пор не понимаю, что такое пространство и время!» – и дядя Игорь вышел из кухни.

Я пошел за ним в прихожую.

– И все-таки, – мягко не унимался я, – есть какой-то недостаток в твоих аргументах…
– Опять! – он хохотнул. – Я уже сказал, что по теме «бога» меня волнуют моральные вопросы. Я уважаю верующих. Но почему многим, чтобы быть нравственными, надо ощущать на себе божье око? Что это за парадокс психики? Почему многие вообще не могут чувствовать себя духовно полноценными без веры? Как некоторые спасаются верой? Как вера может утешить? Не есть ли это, возможно, спасительный, но самообман? Вопросы и ответы на всё это накапливаются с возрастом. А сколько мне лет-то ты помнишь?
– Это не аргумент.
– Как это «не аргумент»?! В том, о чем я говорю, еще какой аргумент! Ты знаешь, я к своим почти 97 годам отношусь с юмором, но за жизнь столько было событий, радостей, счастья, но и мучений, трагедий, ужасов, столько передумано… Война, фронт, да не в войне даже дело! В обычной жизни – столько прекрасных людей, потрясающих, талантливых, но и столько бездарных, лицемеров, подонков, негодяев, столько мудаков! Особенно мудаков! Что… нет, если он и есть, то людьми он не занимается.
– А как же эти потрясающие и талантливые? Может, ими он и занимался? А были бы все такими, так…
– Да-да, – прервал меня дядя Игорь, – это у нас с тобой как разговор Воланда с Левием Матфеем на крыше дома Пашкова! Но – нет. Ты доживи до моих лет и при этом не сойди с ума – и еще желательно останься стоять на ногах – тогда мы поговорим! Я дождусь! – он усмехнулся и перешел на смеховой шепот. – Я, вопреки моим убеждениям, всё равно уже чрезвычайный и полномочный посол, – он поднял руку с указательным пальцем наверх, – оттуда!
– Понятно, – весело ответил я, – верительные грамоты приняты. – Но я вам, господин посол, не завидую. Вам придется отвечать на многие трудные вопросы!
– Ради бога! – рассмеявшись словесному курьёзу и стоя напротив меня, дядя Игорь театрально сложил перед собой ладони в молитвенном жесте. – Но, видите ли, господин министр, есть вопросы, на которые я не уполномочен отвечать. В каждом государстве свои секреты.
– У вас, значит, тоже есть «совершенно секретно»! – я обреченно кивнул, – Придется засылать к вам шпионов.
– Милости просим! – он радостно развел руки в стороны, потом внезапно быстро взял меня за плечи и, пригнувшись к моему уху, иронически прошептал, – Но у нас мощная контрразведка! Уже пять тысяч лет никто не может никуда проникнуть и ни фига понять. Но после почти 100 лет жизни у меня стойкое ощущение, – он сделал комически-заговорщицкое выражение лица, – что того, о ком мы говорим, вообще не существует. – И совсем тихо добавил, – Там пустая комната, – и он засмеялся как мальчишка.
– Хорошо еще, что комната есть – хоть какая-то надежда! – с улыбкой подыграл я.
– Да, комната роскошная! – громко воскликнул дядя Игорь. – И каждый верующий воображает себе в ней своего бога!

Он захохотал, схватил с вешалки шарф и стал надевать пальто. Я помог ему попасть в рукав. Он быстро застегнул пальто. Я удивился, с какой проворностью двигаются его пальцы. Мы вышли к лифту. И оба одновременно посмотрели в большое окно лестничной клетки. Тяжелое свинцовое небо нависало над Москвой. Начинались сумерки. В высоких зиккуратах гостиницы «Пекин» и дальнего здания на площади Восстания кое-где уже зажглись окна.

– Котя, ты должен достать пальто! Я видел, у тебя висит только твой плащ, и ты в нем бегаешь, а уже холодно! Тебя может продуть.
– Да, ты прав… Спасибо.

Мы обнялись.

– Не может быть никаких окончательных ответов, – дядя Игорь посмотрел на меня как на ребенка и аккуратно поправил мне сбоку волосы, – Если мы обо всем узнаем и всё поймем – что же мы будем делать дальше? Развитие потеряет смысл. Будет как в том рассказе Набокова, о котором ты мне говорил, где этот герой заорал от того, что всё понял, а потом обмяк и его уже ничего не интересовало.

Я опустил голову и скептически причмокнул губами.

– Да, Ultima Thule. Край света…
– Да-да, – договорил дядя Игорь. – Бога тебе на блюдечке подавай! А ты думал, он как дурак позволит тебе всё узнать? – и он улыбнулся.

С шумом открылись двери лифта. Дядя Игорь зашел внутрь, улыбнулся мне оттуда уже не как спорщик, а как-то просветлённо, почти беспомощно, и поднял на прощанье руку. Двери закрылись. Лифт пошел вниз. И тут из него внезапно снова раздался громкий голос:

– Могут быть только вопросы! В этом и есть смысл!
– Но иногда хочется получать на них ответы! – прокричал я вдогонку.

Изнутри лифтовой шахты издалека снизу донесся уже едва слышимый возглас.

[Stauffenberg]

Насмешил от души )


Много много букав, ну да ладно, спускаюсь ниже и там оффтопик "Суть" Замечательно оформлено. Как бы наоборот делают)


Открываю суть, а там ещё столько же много много букав

Добавлено спустя 14 минут 19 секунд:
Ну да ладно, прочитал. Сочинение хорошее.

Правда ,так и хочется опрокинуть в ещё большую бездну некоторые закостенелые мысли персонажей. Но, главное, что направление выбрано удачно.