Модератор: Модераторы
ВЛАДОС писал(а):Новодворскую я уважаю за искренность , но во многом был с ней не согласен. Её многие любили..
Я не Волшебник - я только учусь
Помощник режиссера «Золушки» нашел 13-летнего Игоря в библиотеке ленинградского Дворца пионеров. Съемки фильма к тому времени были на грани срыва: не было актера на роль пажа. Говорят, режиссер Надежда Кошеверова пересмотрела фотографии 25 тысяч мальчишек со всей страны, но никто из них не подошел. И вот незадача: Игорь наотрез отказался сниматься. Кошеверова чуть ли не на коленях упросила его отца повлиять на мальчика, только после этого киношники получили согласие.
Фильм, вышедший на экраны в 1947 году, сделал Клименкова знаменитым на весь СССР. Окрыленный успехом, мальчик зазвездил - еще бы, ведь ему писали девчонки со всей страны! Подружился с Фаиной Раневской, которая всячески опекала юное дарование. Впрочем, карьера актера не задалась: после «Золушки» Игорь снялся всего в одном фильме - «Счастливого плавания» режиссера Николая Лебедева. Но лента не вызвала такой всенародной любви, как «Золушка».
Завалив еще несколько кинопроб, Игорь поступил в театральный институт, но вскоре бросил учебу, поняв, что кино - не его стихия
Музыкальных дел мастер
После фиаско в актерской профессии Клименков, как он рассказывал, вдруг увлекся гитарой. Причем начал не только играть, но и преподавать, а также делать инструменты своими руками. Будущая жена Ирина была одной из его учениц.
- Они познакомились, когда ей было всего 12 лет, но полюбили друг друга сразу, - вспоминает друг семьи Клименковых Грета Гредченко. - Игорь дождался, когда Ирине исполнилось 18, и сразу женился на ней.
В Ленинграде работы не было, и молодожены уехали в Таллин. Кормились тем, что давали совместные концерты. На одном из них в 1982 году их увидел директор крымского колхоза «Победа» Александр Перепадин.
- Он подошел после концерта, представился и спросил, не хотят ли супруги переехать в Крым, - продолжает Грета Викторовна. - Нам, говорит, таланты нужны, а жильем и работой я вас обеспечу. Это был для Игоря с Ириной настоящий подарок судьбы. Естественно, они согласились
Сделанные Клименковым гитары высоко ценили знатоки.
На следующий год супруги поселились в Бахчисарайском районе, в деревне Новенькое. Игоря назначили директором музыкальной школы, Ирину - преподавателем. Началась вполне благополучная жизнь.
- Мы к ним относились как к столичным штучкам, - смеется ученица Клименковых Тамара Попова. - Большими были оригиналами. Ирина щеголяла в неимоверных шляпках, которые шила сама. Игорь увлекался всякой эзотерикой - и это в Советском-то Союзе! К тому же оба были совершенными диссидентами. Говорили крамольные вещи, но Перепадин их любил и все им прощал.
Последние годы существования СССР стали для Клименковых золотым веком. Любимая работа, достаток, благодарные ученики. Игорь делал уникальные гитары, которые, как говорят, очень ценили знатоки. Материал для инструментов мастер брал на свалках - старые шкафы и столы, как оказалось, давали гитарам уникальный голос. Кстати, позже имя Игоря Клименкова занесли в «Энциклопедию гитарного искусства» и справочник «Художественный фонд России».
В селе Долинное Клименковы открыли кукольный театр «Светлячок».
- Кукол они делали сами, - рассказывает Грета Викторовна. - И детей этому учили. Театр много и успешно гастролировал по Крыму. В общем, до развала страны Игорь и Ирина были вполне счастливы,
18 сентября 2008 года отмечалось столетие со дня рождения выдающегося советского астронома, основателя и директора Бюраканской обсерватории академика Виктора Амазасповича Амбарцумяна (1908—1996). Величайшие достижения научной школы, созданной Амбарцумяном, порой сочетались с довольно смелыми идеями, которые его противники зачастую квалифицировали как лженаучные. О своеобразной ситуации, сложившейся в науке того времени, рассказывает астрофизик и писатель-фантаст, кандидат физико-математических наук Павел Амнуэль.
Вторая половина шестидесятых годов ХХ века была для астрофизиков временем открытий. В те годы чуть ли не каждая статья имела принципиальное значение. Астрофизики спорили о том, как произошли звезды — из межзвездного ли газа или, наоборот, из невидимой сверхплотной материи?
«Классические» астрофизики придерживались мнения о том, что звезды, конечно же, образуются, когда сжимается под действием собственного тяготения межзвездный газ. Но была еще «бюраканская» школа, возглавляемая В.А.Амбарцумяном.
«Бюраканцы» утверждали: нейтронные звезды — не конечная стадия эволюции обычных звезд, а наоборот — начальная.
Из сверхплотного вещества (D-тела) в процессе взрыва сверхновой образуется обычная звезда, а в конце жизненного пути вещество ее рассеивается в пространстве — так возникают облака межзвездного газа.
За школами Я.Б.Зельдовича и И.С.Шкловского стояла вся мировая астрофизика. За школой В.А.Амбарцумяна — только авторитет ее руководителя. Но авторитет Виктора Амазасповича в советской науке был чрезвычайно велик, а наблюдения, проводившиеся на Бюраканской обсерватории, были надежны и неоспоримы.
Именно в это время я окончил физический факультет Азербайджанского государственного университета. Весна 1967 года. Пульсары еще не были открыты, и никто не знал, что нейтронные звезды, предсказанные тридцать лет назад, существуют в природе. Тем не менее, именно возможностям обнаружения нейтронных звезд была посвящена моя дипломная работа. Весной 1972 года я закончил работу над кандидатской диссертацией, и возник вопрос: где защищать? В Шемахинской астрофизической обсерватории, где я работал, ученый совет не имел полномочий принимать к защите диссертации по релятивистской астрофизике. Можно было защищать в Москве (в Государственном астрономическом институте им. П.К.Штернберга, в отделе чл. -корр. АН СССР И.С.Шкловского, или в Институте космических исследований, в отделе академика Я.Б.Зельдовича). А еще — в Ереване, где в Госуниверситете работала сильная группа теоретиков, возглавляемая академиком ГА.Саакяном.
По многим вопросам мой шеф обращался к Я.Б.Зельдовичу, у которого проходил аспирантуру. Естественно, спросил и на этот раз: где защищать? «В ИКИ длинная очередь, — сказал Яков Борисович, - можно и два года ждать. В ГАИШе. Г-м. (Смысл этого «гм» заключался в том, что школы Зельдовича и Шкловского были не в лучших отношениях друг с другом — такова уж судьба многих научных школ.) Давайте в Ереване. Это и к Баку ближе, легче будет в командировки ездить. А оппонирующим учреждением возьмем ФИАН».
Так и сделали.
Работу отправили в Ереванский государственный университет, где ее прочитали и пригласили автора приехать и выступить на семинаре. Кафедрой теоретической физики, где предстояла защита, заведовал в то время академик АН Армянской ССР Гурген Серобович Саакян — личность в своем роде легендарная, именно в соавторстве с ним академик В.А.Амбарцумян написал практически все свои исследования природы сверхплотных звезд.
В апреле 1972 года я впервые в жизни приехал в Ереван в командировку. Знакомые, уже бывавшие в Ереване, предупредили меня: нужно выучить хотя бы несколько слов по-армянски, поскольку русский язык ереванцы хотя и знают, но обычно делают вид, что не понимают.
— Сойдешь с поезда, — говорили мне, — и скажешь первому встречному: нужно, мол, к Амбарцумяну. Тебе покажут.
Вообще говоря, мне нужно было не к Виктору Амазасповичу, а к Гургену Серобовичу, но пароль «Саакян», похоже, был гораздо менее действенным.
Выйдя в Ереване на привокзальную площадь, я сначала действительно растерялся — не было ни одной надписи на русском языке, и отличить магазин готовой одежды от справочного бюро я мог только по вторичным внешним признакам. Я подошел к старику, торговавшему газетами в киоске у вокзала, и сначала — для проверки — спросил по-русски, не скажет ли уважаемый, как проехать к университету. Продавец посмотрел на меня непонимающим взглядом и удрученно покачал головой — интернациональное слово «университет», похоже, ничего ему не говорило.
Тогда я произнес пароль: «Амбарцумян».
— О! — просиял старик. — Амбарцумян! Ты приехал к Виктору Амазасповичу!
От восторга он, видимо, не понял, что странным образом заговорил по-русски.
Через минуту я ехал в трамвае в нужном направлении и точно знал, на какой остановке выходить, за какой угол после этого повернуть и в какое здание войти. Разумеется, послан я был не в университет, а в Президиум Академии наук, где должен был, по мысли старичка, денно и нощно находиться величайший ученый всех времен и народов. Это уже не имело значения — я очень надеялся, что в Академии мне покажут правильную дорогу.
Так и оказалось.
— Позвоню Гургену Арамовичу, — сказал Саакян после нашего с ним разговора. - Я бы хотел, чтобы он был вашим основным оппонентом.
Академик АН Армянской ССР Гурген Арамович Гурзадян был известен среди астрофизиков не меньше Амбарцумяна и Саакяна. Он был в то время директором Института космических исследований АН АрмССР, где проектировали аппаратуру для искусственных спутников. Сам же Гурген Арамович много лет занимался физикой планетарных туманностей. Книгу Г.А.Гурзадяна «Планетарные туманности» я, разумеется, читал, отдавал должное уникальности изложенного в ней наблюдательного материала, но, понятно, считал ошибочной физическую интерпретацию. Естественно, Г.А.Гурзадян был сторонником идей своего шефа, и потому в книге утверждалось, что планетарная туманность является не поздней стадией эволюции обычной звезды, а, напротив, самой начальной.
Обсерватория
На следующий день на заседании кафедры доклад мой был благосклонно выслушан, диссертацию приняли к защите, а оппонентами назначили Г.А.Гурзадяна и В.А.Папояна, одного из сотрудников кафедры.
В начале лета пришло короткое письмо от Г.С.Саакяна: все, мол, в порядке, Папоян свой отзыв уже пишет, защита состоится, скорее всего, в ноябре, раньше просто не успеть. Правда, Гурзадян свой отзыв еще не написал, но он человек занятой, чаще в разъездах, чем дома.
Прислали отзыв из Физического института им. П.Н.Лебедева — отзыв написал доктор наук Леонид Моисеевич Озерной, один из самых в то время известных специалистов по релятивистской астрофизике не только в Союзе, но и во всем мире.
К сентябрю мы с моим научным руководителем О.Х.Гусейновым отрепетировали мое выступление, выпустили автореферат, в общем, все шло, казалось бы, как по маслу, и тут пришло, наконец, долгожданное письмо от Г.А.Гурзадяна: не отзыв, однако, а приглашение приехать в Ереван для обсуждения.
Григор Арамович принял меня в своем кабинете — чай, разговор о погоде, об общих знакомых-астро-физиках, я постепенно успокоился и решил, что академик просто хотел поглядеть на своего будущего подзащитного. Наконец через полчаса неспешной беседы я вдруг услышал:
— А что делать с вашей диссертацией, я решительно не знаю. В ней все неправильно!
— Что значит — все? — не понял я.
— Все! — отрезал Г.А.Гурзадян. -Начнем с введения. Что вы пишете? «Нейтронные звезды — конечная стадия звездной эволюции». Вы прекрасно знаете, что это не так. Дальше: «В результате аккреции масса белого карлика достигает чандрасе-каровского предела, и может произойти взрыв сверхновой с образованием нейтронной звезды и сбросом оболочки в межзвездное пространство». Вы прекрасно знаете, что это не так, потому что, согласно теории Виктора Амазасповича.
— А здесь, — были перевернуты несколько страниц, — вообще вопиющая вещь. Написано: «Перенос вещества от обычной компоненты к нейтронной звезде в двойной системе приводит к возрастанию массы нейтронной звезды, в результате чего происходит релятивистское сжатие и образуется коллапсар (в то время название «черная дыра» еще не было общепринятым; чаще использовалось обозначение «коллапсар», введенное Я.Б.Зельдовичем. - П.А.)». О чем вы пишете? Коллапсар — из нейтронной звезды?! Все происходит наоборот!
Автор с Я.Б.ЗельдовичемЯ понял, что дискуссии не будет. Я еще мог бы доказывать, что в формуле величины аккреции в магнитном поле (первая глава) не было сделано ошибок, что расчеты взрыва сверхновой (вторая глава) используют правильные приближения и расчеты рентгеновского излучения нейтронных звезд в двойных системах (третья глава) не только правильны, но уже подкреплены наблюдениями с искусственного спутника UHURU. Но какой во всем этом был смысл, если отвергалась главная идея, на которой строилась диссертация?
— Мы исходили из того, что..., — начал было я.
— Я прекрасно знаю, из чего вы исходили, — прервал меня ГА.Гурзадян. — Вы исходили из мнения большинства. Но вы должны понимать, что не большинство решает в науке, что правильно, а что нет. Если вы этого не понимаете, то зачем вообще занимаетесь наукой?
И ведь Григор Арамович был, в принципе, прав! Действительно, разве научная истина определяется большинством голосов?
— Давайте так, — неожиданно перешел к резюмирующей части беседы Г.А.Гурзадян. — Думаю, вам, молодой человек, нет смысла заниматься наукой. Вы не готовы воспринимать новое, а это неустранимый недостаток. Да, у вас есть квалификация, расчеты правильные — если, конечно, принять абсолютно неверную точку зрения на звездную эволюцию. Давайте договоримся: я напишу положительный отзыв, отмечу проделанную работу, а вы мне обещаете, что после защиты оставите научную деятельность. Идите работать в школу! Согласны? Если да, то можно назначать защиту на конец ноября.
— Согласен, — пробормотал я.
Наверно, Григор Арамович думал, что перед ним — человек слова и если пообещал, то, конечно, не забудет выполнить обещанное.
Когда, вернувшись в Баку, я рассказал о состоявшемся разговоре, шеф разозлился:
— Не Гурзадяну решать, кому заниматься наукой, а кому нет. Яков Борисович тебя ценит, Иосиф Самойлович хотел взять тебя на практику! Посмотрим еще, что Гурзадян напишет в отзыве. Правда, нужно предупредить Гургена Серобовича. Менять оппонента он не будет, но пусть хоть знает...
В.А.Амбарцумян, Н.С. Хрущев в Бюракане. 60-е годы
Защиту назначили на 22 ноября. С Г.А.Гурзадяном мы больше не виделись — даже в день защиты. Он приехал в университет к самому началу заседания ученого совета и уехал сразу после его окончания. По-моему, даже не дождался подсчета голосов. Дел у него действительно было много, а с диссертантом он вроде бы уже обо всем договорился.
Проходила защита в большой аудитории, мест на триста, и потому зал был оборудован микрофоном и динамиками, иначе даже в первых рядах не было бы слышно оратора. То, что произошло потом, заставило меня задуматься над проблемой судьбы и рока.
После моего доклада слово предоставили, естественно, главному оппоненту — Григору Арамовичу Гурзадяну.
— Диссертант, — начал он, и динамики разнесли слова до последних рядов, — проделал большую работу, и это безусловный плюс.
— Однако, — продолжал Г.А.Гурзадян, и в этот момент динамики отключились. Оратор продолжал говорить в микрофон, но даже члены ученого совета, сидевшие в первом ряду, вряд ли слышали хоть одно слово. А говорил уважаемый оппонент ровно то же самое, что несколько месяцев назад в своем кабинете. Все неправильно, идея диссертации антинаучна, нет ни одной верной мысли, ни одного сколько-нибудь вразумительного предположения, гипотезы не имеют отношения к реальности и полностью противоречат известной теории Виктора Амазасповича.
«Все, — думал я. — Полный провал».
В зале начали шуметь. Все хотели расслышать, что говорил Гурзадян, и переспрашивали друг друга.
Минут десять оппонент перечислял все глупости, собранные в диссертации, а потом перешел к заключительной фразе:
— Несмотря на эти многочисленные и неустранимые недостатки, -сказал он, в этот момент динамики опять заработали, и последние слова прозвучали громом в мгновенно застывшей аудитории, — диссертант, безусловно, достоин присуждения ему степени кандидата физикоматематических наук.
Тогда встал и захлопал Гурген Се-робович Саакян. Ему было трудно это сделать — Саакян страдал паркинсонизмом, — и потому все, кто был в зале, принялись аплодировать, поддерживая академика.
Амбарцумян, Басов и АлександровТехника теперь работала исправно, выступление В.А.Папояна, говорившего, какая это отличная работа, слышали все, отзыв ФИАНа, зачитанный секретарем, тоже был положительным, члены ученого совета благосклонно кивали седыми головами.
Проголосовали: со счетом 18:1 победил диссертант. Понятно было, кто опустил в урну «черный шар» — ведь Г.А.Гурзадян тоже был членом Совета.
На следующий день я спросил у В.Г.Седракяна, занимавшегося технической стороной защиты, что произошло с усилителями. Случайное совпадение или.
— Наверно, совпадение, -уклонился Седракян от прямого ответа.
Павел Амнуэль
А.И. Уткин обладал многими необходимыми для настоящего ученого качествами и личными особенностями. Почти все люди, вспоминая Анатолия Ивановича Уткина, отмечают его энциклопедические знания. По-видимому, жажда познания увлекала его с самых юных лет. А этот природный дар дается не каждому. Чтобы быть энциклопедистом, нужно иметь уникальные свойства мозга: память, аналитический ум, способность к синтезу. Ему была свойственна удивительная способность ума, памяти, в конечном счете — натуры, которая особенно необходима научным работникам, да и всем думающим людям: раскладывать любую полученную информацию по полочкам. А если «полочек» по этой теме много, то сразу по всем, и в каждую нужным боком, чтобы она всегда была наготове и при необходимости сразу же «активизировалась» и входила в общую канву мысли. Память у него была удивительная, в молодые годы он, похоже, помнил всех авторов, к работам которым когда-либо обращался, в том числе и иностранных. Помню случай, когда я спросила, нет ли у него в каталоге работы одного японского автора по нужной мне теме, а он, не найдя нужной записи, по памяти целиком написал каталожную карточку с английским названием книги, издательством, местом издания и только в количестве страниц не был уверен. Когда я потом нашла книгу, ошибок не оказалось. Это было даже похоже на фокус, но случай не был единичным. С годами память А.И., конечно, слабела, а поток разрабатываемых тем и необходимых в работе публикаций увеличивался, всех фамилий (особенно иностранных) он уже не мог удержать в голове, но содержание статей помнил точно и внешний вид книг, где они опубликованы, тоже. И мы помогали ему искать в наших книжных завалах «зеленую книжечку с этажеркой на обложке». Вспоминая приведенные выше слова С.А. Ильинской, я подумала, что каждый период научной жизни А.И. Уткина можно было бы назвать «наиболее продуктивным». В конце жизненного пути трудоспособность его ничуть не уменьшалась. Менялись только объекты ее приложения, и возрастало их число. Казалось, он боялся не успеть сделать всего, что задумал и что хотел бы завершить. Кроме ежегодных нескольких статей в журналах и сборниках, тезисов, поездок в другие регионы на конференции и защиты диссертаций в качестве оппонента, руководства отделом, а затем сотрудничества в ЦЭПЛ РАН, редактирования в «Лесоведении», обязательного написания отчетов и планов, в круг своих обязанностей он вводил совсем «не обязательные» рецензии на прочитанные книги, статьи в энциклопедиях. Это было важно для Анатолия Ивановича, ему хотелось отдать дань памяти и уважения своим предшественникам-лесоводам. Проработав половину рабочего дня в своем кабинете над написанием статей, Анатолий Иванович уходил в библиотеку и вторую половину дня рылся в отделе старых книг, делал множество ксерокопий (в библиотеке ему как председателю библиотечного совета разрешалось все). Он находил там много интересного для себя и массу сведений и идей, которыми хотел бы поделиться с другими. Написал две большие статьи о В.Н. Сукачеве, включил в статью о березняках в «Лесоведении» материал об организованном Владимиром Николаевичем Княжедворском стационаре. Обнаружил старую забытую работу В.Н. Сукачева и написал на нее подробную рецензию. Поднял из забвения имя лесовода позапрошлого века В.Я. Добровлянского, написав о нем статью в «Лесоведении». В этом видится определенная цель: А.И. хотел возродить к жизни старые, незаслуженно забытые идеи и представить их в новом свете, найти им достойное место в новом времени. Как-то я сказала об одной статье, что она старая, а он на это возразил: «Старая — да, но в ином старом гораздо больше смысла и пользы, чем в куче новых статей». А.И. Уткин чутко улавливал новые веяния в науке, имеющие перспективу развития и важные для решения практических задач. В качестве примера можно привести уже обсуждавшееся обращение в 1960-е годы к исследованию биологической продуктивности лесов, а в дальнейшем — углеродного цикла в лесоведении. Видимо, он как-то предчувствовал и актуальность последней темы, которую предложил к разработке: о зарастании лесом залежей и формировании на них древостоев пионерных пород. Несмотря на возраст, он был человеком демократических взглядов и поначалу горячо приветствовал «перестройку», считая, что она принесет улучшение во всех областях хозяйства. Поэтому меня удивило, что еще в 1997 г. он, обратив внимание на интенсивное наступление на заброшенные поля лесной растительности, понял, что это надолго и что исследование проблемы может продлиться многие годы. Он даже предложил эту тему в качестве диссертационной работы своей аспирантке А.Я. Гульбе, которую она сейчас успешно защитила. Все разрабатываемые им в течение жизни научные направления как бы вытекали одно из другого, составляя последовательный ряд, порожденный развитием единой научной концепции и вызванный потребностями лесоводственной практики. А.И. Уткин не цеплялся за свои идеи после их опубликования, не рекламировал их на всех конференциях и совещаниях и не эксплуатировал всю оставшуюся жизнь. «Жизнеспособное выживет само, а мертворожденное не жалко» — это его глубокое убеждение. Хотя я думаю, что с этой его мыслью (в первой ее части) можно поспорить. Появилось несколько статей в соавторстве с Н.В. Дылисом и его учениками о парцеллярном строении биогеоценозов, со своими сотрудниками — об инвариантности в продуктивности древостоев, были последователи, и… дальше, дальше. У него есть что сказать еще, много новых идей, он увлечен чем-то другим, а это пусть осваивают другие.
Он всегда работал в полную силу, не давал поблажки ни себе, ни своим сотрудникам, не делал себе скидки ни на возраст, ни на здоровье. И нас приучал к тому же. Все наши работы, как правило, основаны на обобщении огромного, полученного с большими затратами труда фактического материала, объем которого намного превышал опубликованную часть информации. К легковесным статьям, пытающимся развивать «высокие» теории и обосновывать глобальные выводы «на трех соснах», Анатолий Иванович всегда относился критически. Не терпел халтуры, работы «для галочки». При выборе тем, предлагаемых к обсуждению на ученом совете от нашего отдела, он сразу отметал готовые или уже поданные в редакцию, но не опубликованные статьи, которые кто-то (я, в частности) пытался предложить за недостатком времени на подготовку оригинального доклада. На ученые советы выставлялись только самые новые, находящиеся в процессе разработки темы и идеи, которые требовали серьезного обсуждения и утверждения. Сам он после доклада очень быстро дорабатывал его в статью и сдавал в редакцию. Был очень недоволен, если на совете обсуждение его доклада проходило вяло и он не получал «необходимую порцию объективной критики».
Не знаю, стоит ли приводить здесь скромность как неоспоримое и обязательное качество ученого. Все дело в том, как понимать это слово. В случае Анатолия Ивановича это свойство его характера было скорее излишним. Вспомнила случай конца 1960-х годов на одном из молодежных семинаров в соседнем отделе. Доклад по своей дипломной работе делала молодая сотрудница, недавно окончившая МГУ. Выступала она очень бойко и не забывала через определенные интервалы своей речи вставлять: «Мы, молодые ученые, должны… мы, молодые ученые, стремимся…» В конце Анатолий Иванович, выступив по существу ее доклада, добавил, что, по его мнению, не очень скромно причислять себя к «ученым»: «Я и то не считаю возможным себя так называть». И это при возрасте, близящемся к сорока, кандидатской степени и солидном списке научных публикаций. Эта скромность, а вернее, большая требовательность к себе и очень высокое представление о звании Ученого приводили к тому, что его неофициальное положение в научном сообществе всегда было несравнимо выше, известность намного шире, используемость его работ, цитируемость гораздо больше, чем официальное признание его заслуг, выражаемое в званиях, должностях, наградах, премиях. Ему было жалко тратить время на составление бумаг, собирание справок и прочую бюрократическую волокиту — административная оценка и официальное признание всегда запаздывали или не следовали вовсе. И выигрывала ли от этого наука? Вряд ли. Видимо, А.И. устраивало положение, как теперь говорят, «неформального лидера», но и к этому он не прилагал специальных усилий, просто работал в полную силу. Трудно сказать, осознанно или инстинктивно Анатолий Иванович всегда стремился в любом деле быть лучшим, не просто выглядеть, а действительно быть. Возможно, старался доказать в первую очередь самому себе, что ему это по силам. Большую роль здесь играла и увлеченность делом. Поручая какой-то раздел разрабатываемой темы своим сотрудникам, он сам параллельно начинал им глубоко интересоваться и обдумывать, как бы сделал это он сам, подбирал литературу, выстраивал план изложения, в конце концов увлекался настолько, что по широте охвата проблемы начинал превосходить того, кому это поручил. Иногда даже брала досада: для чего, поручив мне обзор литературы по методике определения площади поверхности растений, он одновременно тратит время на ту же самую работу? Но он сам должен был это знать, и знать лучше всех. Только прочтя статью в окончательном варианте, понимаешь, что, конечно, он написал лучше. Таким образом, место первого автора в совместных с сотрудниками и учениками работах принадлежит ему не формально по праву начальника, а заслуженно, как человеку, наиболее глубоко вникнувшему в суть проблемы и сумевшему наиболее ясно ее изложить. Ни одна статья или раздел книги, где стоит его имя (даже не на первом месте), не прошли без его глубокой переработки и редактирования. Сейчас принято с усмешкой (или даже с насмешкой) относиться ко всем правилам и установкам периода социализма, например к «социалистическим обязательствам». Анатолий Иванович тогда тоже смотрел на это с большой долей иронии. Но, тем не менее, при подсчете итогов социалистического соревнования наш отдел занимал первое (редко второе) место по институту. И «очки» (предшественники современных ПРНД) мы получали за действительно проделанную работу и число научных публикаций, а не за «пропаганду научных знаний в массовой печати» (кажется, так назывался один из пунктов соревнования). Заметно было, что Анатолия Ивановича это всегда радовало. Грамоты эти хранятся у нас до сих пор.
ВЛАДОС писал(а):Павел Амнуэль
В конце 1960-х вместе со своей коллегой Светланой Герасименко астроном Клим Чурюмов открыл новую комету. Через несколько десятилетий, в 2014-м году на их комету — впервые в истории — сел космический аппарат «Филы». 30 сентября 2016 года зонд «Розетта», доставивший «Филы» к комете, разбился о нее. Спустя две недели, 15 октября, умер Клим Чурюмов. «Медуза» попросила его коллегу, астронома Владимира Сурдина вспомнить своего знакомого, и тот рассказал, почему жизнь Чурюмова напоминает голливудский фильм.
Имя Клима Чурюмова останется в истории астрономии, благодаря нескольким счастливым стечениям обстоятельств.
Комета Чурюмова-Герасименко стала первой кометой, к которой была направлена серьезная космическая экспедиция: никогда прежде на поверхность кометы не опускался космический аппарат, никогда не становился ее спутником. Эта космическая миссия стала первым детальным исследованием кометы.
А случайность заключается в том, что сама комета Чурюмова-Герасименко долгое время не привлекала к себе внимания: она была одной из десятков подобных. Но внезапно оказалась единственной возможной целью, которой мог достичь европейский космический аппарат «Розетта».
Вообще-то его готовили к полету к другой комете, но из-за небольшого технического сбоя окно запуска — период времени, в который аппарат мог стартовать с Земли, чтобы достичь первоначально намеченной кометы — закрылось. Стали разыскивать другую подходящую комету, и единственной достойной и достижимой оказалась комета Чурюмова-Герасименко. Так когда-то советские астрономы прославились на весь мир.
Экспедиция завершилась 30 сентября 2016 года, и всего две недели спустя умер Клим. Судьба, разложенная по полочкам: закончилась экспедиция — закончилась и жизнь Клима Ивановича. Как в голливудском фильме просто. Вообще, это фантастическая удача для ученого увидеть плоды своей работы. Насладиться и славой, и чувством того, что твое открытие пригодилось людям.
Когда комета Чурюмова-Герасименко была открыта, подобные находки совершали нечасто: техника была не та, что сегодня. Светлана Герасименко — коллега Клима и соавтор открытия — тогда работала под Алма-Атой в обсерватории, фотографировала небо и пересылала фотографии на стеклянных фотопластинках в Киев, где руководитель проекта Чурюмов в микроскоп рассматривал эти пластинки и искал там что-нибудь необнаруженное.
И здесь произошло еще одно счастливое стечение обстоятельств. Клим был очень усидчивым и внимательным человеком и, исследуя совершенно другую комету, смог заметить на самом краю фотопластины новое размытое пятнышко. Отличить его от изображения звезд почти невозможно, поэтому новую комету было очень легко пропустить. Но он своим наметанным глазом разглядел комету.
Еще одна удача Чурюмова: его комета влетела во внутреннюю область Солнечной системы с самой периферии буквально за несколько лет до своего открытия. Она пролетела мимо Юпитера, и тот своей гравитацией перевел ее на совершенно новую орбиту — и она оказалась недалеко от Земли. Пришла она из очень-очень далекой области оттуда, где кометы хранятся в абсолютном холоде, вдалеке от Солнца, и миллиарды лет сохраняют первозданный химический состав Солнечной системы.
Исследование кометы Чурюмова-Герасименко полностью изменило взгляд астрономов и геологов на происхождение океанов Земли. Еще два года назад мы думали, что океанская вода на нашей планете была принесена кометами, что в период молодости Земли они падали, таяли, и так получились наши океаны. Комета ведь — это большой айсберг, ледышка. Но благодаря комете Чурюмова-Герасименко, мы узнали, что состав кометной воды не соответствует нашей земной, океанской воде. Теперь надо искать новый источник воды. Это открытие дало новую перспективу для работы.
В ближайшие годы будут опубликованы новые исследования, жаль, что Клим этого уже не увидит.
Сам Чурюмов, конечно, следил за всеми этими работами, но формальным их участником не был. Он уже был не молод — под 80. Жил в Киеве. В последние годы он продолжал заниматься наукой, просто в 70-80 лет это уже не так легко. Хотя еще два года назад Клим Иванович с коллективом авторов публиковался в научной прессе. В этом возрасте трудно следить за литературой.
В последние годы Чурюмов работал директором Киевского планетария, а это уже не мало. На Украине науке не особенно поддерживают, а планетарий — технически сложное сооружение. Богатая Москва была лишена своего планетария на протяжении почти двадцати лет, а в Киеве он не прекращал работу с советских времен и до сегодняшнего дня. В этом большая заслуга Чурюмова.
На реке Чусовой есть обсерватория Уральского университета, и там со своей страны собираются студенты-астрономы, которым читают лекции преподаватели и действующие астрономы. Чурюмов ездил туда лет 30 подряд — считал, что это важная миссия. Его коньком были кометы и Солнечная система, он — человек ближайших окрестностей Земли.
Изложено по материалам Виктора Баженова.
Источник:http://magazines.russ.ru/znamia/2016/10/fotouvelichenie.html
Об авторе | Виктор Петрович Баженов родился в Москве, в Проточном переулке, в 1939 году. В 1964 году поступил в МГУ им. Ломоносова на кафедру искусствоведения исторического факультета, а в 1970 году защитил диплом. Работал искусствоведом на передвижных выставках Союза художников СССР. Затем стал профессиональным фотографом. Тема — театр, художники, люди искусства. Провел свыше десятка персональных выставок за рубежом: Барселона, Торунь, Вильнюс, Белград, Дуйсбург, Золинген, Берлин (в Российском посольстве) и многих других
Венедикт Ерофеев и Алексей Зайцев. Воспоминания
Встреча с Ерофеевым началась с книги. Попала в руки «Москва — Петушки» в самиздатовском варианте. Других-то и не было. Поразил текст, вырывающийся из привычных рамок. Доселе неведомый автор — и вдруг сразу зрелая вещь. Ерофеев? Кто такой? Псевдоним? Эмигрант? Нет, нет, нет. В советской литературе не было автора такого уровня и склада, эмигрант никогда не владеет такими глубинами языка и ощущением российских реалий. В стране так никто не пишет; эрудиция, ирония, афористичность, музыкальный ритм, словарь. Рождение новых слов. Все так реально, — он не сочинитель, не писатель — это подлинные реалии собственной жизни, преображенные в художественную форму. Какая проникновенная лирика! «Не покидай меня белопупенькая, потом плакал полчаса». — «Благословеннолонная, останься».
Разгадка пришла сама и неожиданно. Пришел я на спектакль к артисту другу Леше Зайцеву, в какой-то клуб, где подпольно играли «Стулья» Эжена Ионеско. Пьеса не изданная и неизвестная даже на слух, даже в театральных кругах того времени. Клуб как клуб, но спектакль необычный, непонятный, непривычный. Простой деревенский парень Леша Зайцев играл Старика. Старуху — актриса театра «Современник» Тамара Дегтярева. Немого оратора — режиссер и постановщик спектакля Григорий Залкинд. После спектакля, как обычно, междусобойчик, накрыт стол. Три-четыре бутылки портвейна, хлеб, простая закусь. Расслабились. Разговорились. Напротив меня вся творческая группа, и среди них уже легендарный Венедикт Ерофеев. Крупный, плечистый, заматеревший, основательный человек. В ладно скроенном, хорошо сидящем на нем москвошвеевском пиджаке. Меня поразили в нем монументальность, скульптурная выразительность серьезного лица, как бы вытесанная из каменной глыбы, лепка рук. Даже не зная, кто он, было видно, что это незаурядная личность. Он выглядел как голливудский актер, играющий сильных личностей, героев-одиночек. В нем не было никакой рисовки, суетности, торопливости, пьяного пустословия. Он говорил, скупо роняя слова. Говорил по делу. И мы понимали значимость его суждений и оценок. Глядя на него и не скажешь, что это круто пьющий человек. Я взял в руки аппарат, освещения почти не было, и при свете одной потолочной лампочки сделал несколько фотографий.
И сразу же скажу. Читатели впрямую соединяют облик забулдыги, разлюли-малина Венечки с автором Венедиктом Ерофеевым. Но между образом и автором всегда существует некая дистанция. Читатели считали: если и мы пьем, то и с ним мы ровня. Однако если с «Венечкой», считай, каждый, мог распить и «слезу комсомолки», и «сучий по́трох», и четвертинку в электричке, то к Венедикту так просто на кривой козе не подъедешь. Общаясь, никто из нас не фамильярничал, называя его Венечкой, даже те, кто с ним был на «ты». Мы знали ему цену, и Венедикт ценил достойное окружение. Как пел Высоцкий: «В наш тесный круг не каждый попадал».
В его доме собирались люди самых разных профессий или вообще не при делах, но все значимые, интересные, творческие. Там были редакторы самиздатовских журналов, соревнующихся между собой за Ерофеева, «Евреи в СССР» — Воронель и «Вече» — Владимир Осипов. Своего дома у Венедикта никогда не было. Он жил у жены Гали на Флотской улице в хорошо обставленной благоустроенной квартире, этаже на восьмом. Стеллажи с книгами до потолка, заполнены русской поэзией. Венедикт был страстным читателем, книголюбом, и Галя где только могла собирала и покупала для него книги. К слову сказать, Галя походила на него как родная сестра, и на ней лежал весь дом и вся жизнь Ерофеева. Собравшись в гости, я поехал к нему с женой и Лешей Зайцевым, взявши с собой шесть бутылок портвейна — «Кахетия» или «Иверия». Тогда были такие бутылки черного стекла, как из-под шампанского, 0,8 литра, пользовавшиеся большим спросом у народа. Однако лучшим во все времена считался портвейн «три семерки». Портвейн «вставлял» хорошо, бил по мозгам безотказно, а водка стоила сравнительно дорого для народа (3 р. 62 к.). Привычка — тяжкий груз. Григорий Исаакович Залкинд мне сказал: «Приехал Лешка со съемок, хорошо заработал, привез очень дорогой армянский коньяк, наливает, я попробовал и не могу пить, привык к портвейну».
Времена, как всегда, были дефицитные, но Галя накрыла чудесный стол. Как сейчас помню: громадные белые караваи, я таких не видел в продаже, болгарская брынза белыми кубами, еще что-то, я забыл. И это хватало на всю громадную компанию.
Людей в дом набилось под завязку. Личности значимые, творческие. При редакциях, публикациях, в костюмах, все при делах. Думаю, Венедикту они были неинтересны, сами пришли или позвал кто из его друзей, не знаю. Шум стоял, как в бесплацкартном вагоне. И треп все больше за литературу. У советских интеллектуалов популярны, по словам Набокова, были любимцы буржуазии Сартр, Камю и Майн Рид нашего времени Геменгвей (Хемингуэй). Венедикт хорошо разбирался в русской литературе XIX века, прекрасно знал прозу и поэзию нам мало известных авторов и был довольно равнодушен к литературным спорам, политическим обсуждениям, а быт его вообще не трогал и не интересовал. Я удивился, услышав его рассуждения: «Не то Аристотель, не то Аверинцев сказал». Цитирование Сергея Аверинцева меня удивило, мне казалось, что они так далеки друг от друга — Ерофеев, на кабельных работах, и кабинетный ученый Аверинцев. Лишь позже я узнал — они оба учились на филфаке, примерно в одно время. Единственный человек, к которому он испытывал пиетет, как недоучившийся филолог к талантливому коллеге.
Набравшись портвейну до бровей, я, заглушая интеллигентский треп, вдруг стал рассказывать Ерофееву, как студентами, на втором курсе, мы ездили в село Комягино — там сохранилась церковь XVII века. Делали замеры, чертили кроки, рисовали. К вечеру наши девочки накрыли поляну на траве, среди елок. Такой красивый натюрморт — белая скатерть, хлеб, закуска, зелень, стаканчики. Венедикт с интересом стал слушать мою пьяную бредятину. Водка говорю, была не московская, а местная: на бутылке зеленая этикетка с двумя целующимися птичками. Венедикт удвоил внимание. Меня несло. Словно Хлестаков, я завладел вниманием всего общества и потянул одеяло на себя. Как сказал поэт — гул затих, я вышел на подмостки и стал нести: «У меня такая особенность, я безостановочен в потреблении». «Вижу, — сказал Венедикт, — бывает, встречал таких персонажей не раз». Он приблизился вплотную и смотрел мне в лицо, как добрый доктор смотрит на пациента. «Вы говорите, целующиеся птички?» — переспросил он. «Да, именно так, зеленая этикетка, и две целующиеся птички. На природе она шла легко, без отрыжки и блевотины, а потом меня вдруг переклинило. Я встал во весь рост и пошел по белой скатерти, по закускам, бутылкам, стаканчикам — сказав под конец всей честной компании: «Да ну вас всех к … матери» — и спикировал головой в елку». «Продолжайте», — сказал Ерофеев. «Потом я то отключался, то, приходя в полуобморочное сознание, снова терял его». Венедикт ждал продолжения, как ждут развязки детектива. «Идти не мог. До станции не помню сколько километров. Ребята заплатили пастуху за лошадь, жидкой валютой с зелеными птичками, взвалили меня поперек крупа и везли до станции Пушкино. Дорогу до Москвы проспал и не помню. Но это не конец. Однокурсник перевел меня через площадь на Казанский вокзал и попросил попутчиков выгрузить меня в Люберцах. Русский народ участлив к болезным людям. Ерофеев, забыв про гостей, с нетерпением ждал продолжения повествования. Как я добрался, без сознания, не помню. Приехал не домой, а к другу Володьке в село Котельники, там, где церковь XVII века на горе, за ней карьер. Три дня пластом лежал на траве, смотрел в небеса, которые были так близко, помирал натурально. Не мог ничего есть. Володька приносил мне большие брикеты мороженого, кормил с рук, чтобы я совсем не помер. «И?» — выдохнул Ерофеев. «Вот вам и “и”». С тех пор водку на дух не переношу, любую дрянь могу, ром, вермут, херес, плодово-ягодное, портвейн, — а ее родную не могу. С души воротит». «Может быть, со временем это пройдет?» — с надеждой сказал участливый Ерофеев. Гости разошлись.
Григорий Залкинд, однокурсник и в молодости друг Эфроса, работал на телевидении. Но творчески реализовывался в самостоятельных постановках, где был свободен. По тем временам, да и сейчас, оглядываясь, он был авангардным режиссером, как в выборе авторов, так и в неведомых тогда постановочных решениях. Шекспир — автор на все времена. Тема всеразрушающего зла, тема убийства, когда смерть настигает в итоге всех. «Кухонный лифт» Пинтера построен как бытовая история: сидят два киллера и обсуждают трудности своей работы. Читают газету и возмущаются злом, творящимся в мире. В итоге один из них убивает своего не в меру болтливого напарника. Григорий Залкинд в одном спектакле соединил, сплавил в одно тексты Пинтера и Шекспира. Тема предательства, злодейства, убийства живет во все времена. Спектакли шли в случайных местах — подвалах, квартирах, НИИ, клубах. Почти всегда бесплатно. Времена были не то что бы уж очень страшные. Но иногда такие неофициальные спектакли все-таки привлекали к себе внимание органов. Служивым людям было непонятно — почему, для чего работают бесплатно? Может, политика, антисоветчина? Скрытый подтекст? Ведь даже в «Гамлете» есть неконтролируемые ассоциации. Какой еще Пинтер? Взяли у Зайцева изданные «Семь английских пьес», читали «Сторожа»1 неделю, вникали, пытаясь понять — про что, где скрытый криминал, вернули без последствий. Со «Стульями» Ионеско случилось значительно хуже. В клубе имени Заморенова на Пресне, в конце прохода, высился большой бюст Ленина. Во время спектакля Ленин плотно замотан, укутан простыней и обвязан веревкой. Зал полон. Проход забит людьми. В проходе, идя вперед, разгребая руками зрителей, практически в трансе, Зайцев читает текст: «Ваше величество, вот он я». Кто-то, то ли актриса, то ли кто из стоящих в переполненном зале зрителей случайно наступил на простыню. На постаменте засиял крашеный серебрянкой бюст вождя мирового пролетариата. Зайцев продолжает продвигаться сквозь толпу. «Раздвиньтесь же, я хочу видеть небесный взор, благородный лик, ореол, корону его величества». Так получилось совершенно случайно — но основной посыл, игра как бы адресовалась святыне. Алексей ничего не видит. Он в трансе. Пот градом катится по его лицу. Зайцева толкают, шепчут, хотят остановить. Текст для него почти биографичен..
Разойдясь по домам, актеры пребывали в страхе. Власть непредсказуема. Что от нее ждать?! Это не катастрофа, не 37-й год. Но все же. Неделю всех таскали на допросы-собеседования. Григорий Исаакович сказал: «На допросах валите все на меня. Мы играем по тексту, что написано. Пьеса француза Эжена Ионеску не имела отношения к нашему времени». Григория Исааковича лишили работы, куска хлеба, выгнали с телевидения.
Надо сказать прямо, никакого подтекста, никакой политики, диссидентщины, намеков, ассоциаций не было и в помине в исканиях Залкинда. Не было фрондерства, присущего Юрию Любимову. Единственные расхождения с официозом были тематического и художественного порядка. Григорий Залкинд опередил время лет на двадцать.
Зайцев в те времена, работая на Таганке, играл роли в соответствии со своим неказистым обликом: Поприщин, Акакий Акакиевич, Мармеладов, Лю Синь, Чебутыкин. Несмотря на эти роли, внутренне, в душе, Алексей так и не стал актером Таганки. Его игра отличалась тонким психологическим решением образа, работой со словом, звуком, интонацией. Это отличало его метод от школы Таганки, хотя там он проработал девять лет. Но и там, работая в штате, Зайцев не оставлял свои планы, попытки самостоятельной творческой самореализации. Раз он предложил и сыграл для труппы «Сторожа». Спектакль шел в каком-то непонятном помещении, то ли в подсобке, то ли в проходе, где был ремонт и свалены инструменты, доски, какие-то материалы, что в принципе соответствовало ремаркам Пинтера. Зрители располагались в два ряда, с двух сторон штабеля, а между ними была игровая площадка. Никакой третьей стены. Зрители вплотную с актерами. Видны малейшее движение, мимика, дыхание исполнителей. Никакая фальшь тут не прокатит. Зайцев — Девис, говорит своему спасителю Астону: «Если бы не ты, этот ирландский скот меня бы уделал». Потом начинает наезжать, сыпать упреки: «Хоть бы монету подкинул».Девиса по-русски, а его напарники по-английски, но это случилось позже.
. Все на слуху. Дурдома. Психушки. Коган (директор театра) не выдержал таких явных ассоциаций. Он встал и прямо через игровую площадку, по реквизиту, между актерами, демонстративно пошел вон из зала, не желая принимать участия в антисоветском шабаше.
Любимову спектакль, однако, понравился. Тема не его, эстетика не его, актерская манера не его, но он понимал, чувствовал талант. Юрий Петрович сказал Залкинду — приходите, вместе поработаем над текстом, над мизансценами, с актерами, я доработаю, подпишу афишу и выпустим на малой сцене. Тогда же или позже, на большой сцене старого здания Таганки были сыграны «Стулья». Старик — Алексей Зайцев, старуха — Тамара Дегтярева. Народу тьма. Театральная элитная публика выдавила стекла дверей служебного входа. Зал забит до отказа. Зрители сидели на полу в проходах. Контакт со зрителем. Взрыв аплодисментов. Успех полный. Театр чуть не разнесли. Спектакль, прямо скажем, не таганский, тонкий, психологический, увидели, услышали все. Наверху тоже услышали. Кто такие? Зачем, почему? Вопросы риторические, но весомые. Тем не менее Любимов брался «пройти» по тексту, выпустить, подписав афишу.
После смерти Залкинда Зайцеву удалось сыграть «Стулья» теперь уже на сцене театра им. Станиславского. Народ пришел, без афиш и объявлений. Зал битком. Я пришел на спектакль с моей подругой артисткой Дашей Шпаликовой, дочкой Гены и Инны. Всегда сдержанная, замкнутая, молчаливая. Минут десять она смотрела, молча вслушиваясь в непонятный текст. Потом повернулась ко мне — я увидел ее большие расширенные глаза: «Вы это тоже чувствуете! Он гений! Да?!».
Тема Пинтера и Ионеско на Таганке сама по себе угасла. Любимову, за редким исключением, драматурги были не нужны. Зайцев, актер психологической школы, выделялся, вываливался из ансамбля. Сначала Лешу вывели за штат Таганки, он работал на вызовах по 15 рублей за спектакль, потом уволили совсем. Нищета полная. «Если под сердцем растет тревога, значит, надо ее заглушить, а чтобы заглушить, надо выпить». Бредем мы с ним тоскливым хмурым зимним московским утром, магазины закрыты, в кармане ни копейки, знакомые не попадаются, на душе муторно. Вдруг навстречу, из подземного перехода, вынырнул маленький изможденный человек в пальто из искусственной кожи, потрескавшемся на всех сгибах, обнажая белую матерчатую подкладку, с дерматиновой папкой под мышкой и с ходу, без «здрасьте» и предисловий, не замечая меня, заговорил с Лешкой: «Я был ведущим у Спесивцева! Я верил в него. Я был патриотом театра, меня везде приглашали, к себе звал Любимов, звонили с Мосфильма, я отказывался от съемок и от елок. Мы играли тогда “Город на заре”. Спесивцев говорил: “Наш театр — первый в стране. Мы поедем в Южную Америку, у тебя будут успех, все главные роли, фильмы”. Все пролетело мимо. Сейчас иду в редакцию, несу гранки жены». И так же, как появился, растворился в туманной морозной дали. «Каленов, — пояснил Леша, увидев вопрос в моих глазах. — Еще непригляднее и меньше меня ростом — какая, откуда жена? Какие гранки? Какие театры? Какие роли? Где Южная Америка? Завязывай горе веревкой. Когда такого персонажа встречаешь, становится неловко за собственное благополучие».
Может показаться, что Зайцев был маргиналом. Вне социума и системы. Все так и не так. Снялся в десятках фильмов. Типичный актер, он стремился всегда быть на арене. Тянул одеяло на себя. Сидим в частной картинной галерее. Вернисаж. Работы неофициальных авангардных мастеров. Прием. Фуршет. Манана Менабде поет прекрасные романсы. Все зачарованно смолкли. Повисла тишина. Зайцев не желал уступать сцену. «Не понимаю!» — прозвучал с неподражаемой интонацией в тишине его голос. Манана в слезах к выходу. Одной рукой я ловлю ее, возвращаю, объясняю. Пытаюсь остановить безостановочно юродствующего, уже набухавшегося и неприлично ведущего себя Лешу. «Подождите, пожалуйста, не надо, пусть говорит, — сказал мне Марлен Хуциев, — очень интересно, так органично». Я даже опешил. Потом понял. У Зайцева много фильмов. Я в советское кино не ходил, ничего не знал, а когда видел Зайцева на экране, не узнавал его, насколько разные облики принимал он. Как я понял, или мне сказали, Марлен Хуциев наметил его на роль то ли шута, то ли юродивого в каком-то своем фильме. Кажется, про Пушкина.
Зайцев на съемках у Швейцера. Я приехал на «Жигулях» за ним на Пречистенку. Там стояла бричка с впряженными лошадями. Зайцев в роли Селифана в «Мертвых душах». Я успел сделать фото Швейцера. Увидев меня, постороннего, с фотоаппаратом на площадке, Михаил Абрамович закричал: «Кто вы? Почему? Как вы оказались здесь?». Скромно потупившись, я ответил: «Я шофер Зайцева, и жду его распоряжений».
Мне тогда было невдомек, за что Ерофеев, далекий от театра, так ценил и привечал Зайцева. Начнем с того, что Зайцев человек из народа, из самых глубин его, из глухого села, русский самородок. И еще — Ерофеев ценил литературу, слово, а тут были пьесы, тексты высшего разбора, которых не увидишь на подмостках советских театров.
Первый экземпляр «Москва — Петушки» у Ерофеева разошелся быстро, так как был в единственном числе. В России наступила постгутенберговская эпоха. Типографский станок заменила пишущая машинка. В самиздате, в машинописных копиях, ходила «Москва — Петушки», так бы и ходила, если бы стародавний друг Венедикта поэт Слава Лен не способствовал передаче рукописи на Запад, вернее, на Ближний Восток. Началась волна отъездов. В Израиль уезжал активист за право евреев на эмиграцию художник Виталий Стесин. Ерофеев в присутствии и с подачи поэта Славы Лена отдал ему под расписку рукопись. Там и прошла первая публикация, а потом пошло-поехало. В 1972 году «Москва — Петушки» попадает из Иерусалима в Париж. Стали издавать в разных переводах в разных странах, порой совершенно не понимая глубины философского смысла текста. Раз мне пришел запрос на компьютер из Бразилии с просьбой разрешить (!) напечатать фотографию Венедикта. Гордый вниманием, я рассказал об этом при встрече. Ерофеев ответил: «На гонорар из Южной Америки за публикацию книги можно купить сандалии». В РСФСР с октября 1917 года разрушили все, в том числе и авторское право. Не платили ни своим, ни зарубежным авторам. Выплаты — дело добровольное. Зарубежные издатели порой платили.
Парижский издатель начислил Ерофееву гонорар. Из страны уезжал известный диссидент Вадим Делоне. Один из семи вышедших на Красную площадь с протестом против ввода войск Варшавского договора в Чехословакию. Ерофеев в Москве оформил Вадиму нотариальную доверенность на получение гонорара для покупки квартиры в Париже, в обмен на академическую дачу его деда в Абрамцеве. Обменялись. Пока был жив дед Вадима, знаменитый математик Делоне, Ерофеев спокойно жил в юридически оформленной собственной даче. Не просто жил, а жил одной семьей, поддерживая, помогая, спасая от одиночества старого человека. Дача большая, два дома на участке, места хватало всем. Как только Николай Борисович умер, Ерофеева с Галей и со всеми вещами выставили из дома. Оказалось, что по уставу академическими дачами могут владеть и жить в них только академики.
Ерофееву нравилось это тихое место, глубинка России, он не хотел никуда уезжать.
Он скитался в Абрамцеве по разным домам, где придется, пока не снял там же подходящее жилье в каком-то старом деревенском доме. С сенями, печкой, колодцем, котом. Венедикт полюбил этот быт. Он любил колоть дрова, топить печь, носить воду из колодца, осенью ходить за грибами под засол — черными груздями, хорошо идущими под водочку. Хозяйка, деревенская баба, сдававшая им дом, вскрывала приходящие Венедикту письма из заграницы, читала, возмущалась при мне вслух: «Пишут невесть что — известный писатель. Выдумают тоже — какой такой писатель, я сроду про такого ничего не слышала». Она жила отдельно, и ее старались не замечать. Венедикту там было хорошо. Вокруг дома ели в заснеженных шапках, пропадающая в лесной дали лыжная колея, звенящая тишина, покой, умиротворение. Мы с Лешей часто ездили к нему. Когда на машине, через утопающие в снегах безлюдные деревни, когда на электричке. Душевное тепло, дружеская обстановка, гостеприимство манили нас. «Почему ты не пишешь пьесу»? — при каждой встрече вопрошал Ерофеева Зайцев. «Да я пишу пьесу». — «А чего так долго?» Венедикт: «По-твоему, сколько времени нужно, чтобы написать пьесу?» Зайцев подумал: «Ну, часа два — три от силы». В канун 1985 года Ерофеев начал писать «Вальпургиеву ночь, или Шаги Командора» во время лечения на Канатчиковой даче (в дурдоме), когда его отключали от капельницы. С какими-то перерывами он писал главу за главой. Само лечебное заведение подбрасывало реалии быта.
Эссе «Розанов глазами эксцентрика» писалось по договору с Владимиром Осиповым. Чтобы как-то засадить Ерофеева за работу, издательство «Вече» поселило его в двухэтажном бараке в Царицынском парке, при полной изоляции и сухом законе. Слава Лен разгадал их хитроумный план и пробирался к нему с бутылями вина. В этом бараке Ерофеев завершил тему.
Самым трезвым в компании всегда был Венедикт, хотя пил много, граненым стаканом, наравне со всеми. Он все больше молчал, отвечал на наши вопросы. Говорил взвешенные, порой резкие слова о новинках современной литературы. Он много читал стихов и все помнил. Из поэтов ценил Иосифа Бродского, испытывал отвращение к Евтушенко и его окружению. Терпеть не мог рассуждений всех этих шестидесятников, несущих ахинею о возвращении «ленинских норм». Но это так, вскользь, походя. Венедикт не хохмил. Не ерничал. Не употреблял в разговоре мата или просторечия. Лейтмотивом его творчества было сострадание, жалость к человеку, отрицание стремления к подвигу. Он говорил: если бы все пили, были расслаблены, не было бы войн. Он родился и рос в глубокой провинции, после посадки отца мать, оставшись без работы, сдала его с сестрой в детский дом, чтобы дети ни умерли с голоду. Видно, что его дар от Бога. И в этих жутких условиях, он окончил школу с медалью. Уехав в Москву, поступил на филфак МГУ. Со второго курса его не то выгнали, не то сам ушел.
Больше всего говорил Зайцев, не говорил, а выступал, завладевая вниманием небольшой компании, и здесь чувствуя сцену, себя на сцене. Прочно поселившись в Абрамцеве, Галя оставила квартиру и службу. Как-никак кандидат наук, на ней и держалось все их прежнее благополучие. Она умело наладила быт. Дом — полная чаша. Обеды, ужины, водка в запотевшей бутылке. Любимые книги, подобранные для Венедикта. Ерофеев любил зиму, снег, катался в лесу на лыжах. Галя говорила мне, что не любит поездок Венедикта в Петушки, боится за него. Здесь он пьет регулярно, сколько душа хочет, но сам всегда в полном порядке, а там загудит, сорвется с катушек по полной.
Приехали мы к ним раз с Лешей — задушевное застолье, из гостей был какой-то физик. Он все спрашивал Лешу про модную тогда Таганку, что там ставят, как попасть, просил у него телефон. Этот физик, видимо, разбирался не только в физике, но и в фотографии и говорил мне: «Чего вы фотографируете без вспышки, без света, при одной потолочной лампочке, все без толку, все равно у вас ничего не получится». Я его слушал вполуха. Для сохранения естественной среды я не прибегал к специальному освещению. Фотографировал для души, не для публикаций, кому Ерофеев тогда был нужен!
Сидели и пили мы так душевно с Лешей до последней электрички. Идем к станции, шатаясь, падая, скользим, держась друг за друга. Зима, снегом занесенная колея дороги, овраг, островерхие ели достают до сине-черного неба, усыпанного неправдоподобно крупными звездами. Патриот Зайцев вещал: «Россия — великая страна». «Ну и что», — говорю я. «А то, что все великие люди — русские», — продолжал он. «А Пинтер?» — спросил я. «Наш русак», — отвечал он. «А Ионеско, как ты думаешь?» — «Тоже наш, русский». Переполненный впечатлением от встречи и выпитым, Зайцев размечтался: «Ты хоть понимаешь, у кого мы были! А были мы с тобой у великого человека! Подумать только! Великих людей в мире так мало — раз-два и обчелся! Только Он и Я!». Потом вздрогнул, поняв деревенским умом, что допустил бестактность, обидел меня, закричал в голос, тыча в меня растопыренной пятерней: «И ты, и ты тоже великий!».
Каждый идет к смерти своей дорогой. Тема смерти, безумия, тайны, загадки преследовала Ерофеева. В электричке — загадочный сфинкс, а за ним следует смерть.
В «Вальпургиевой ночи» — дело происходит в сумасшедшем доме — «Когда уже мое горло было над горкомовским острием, а горкомовское острие — под моим горлом», все время мы слышим слово «горло». Мистика. Загадка, в итоге смерть. Решив отдохнуть, расслабиться, подлечиться, в завязке с питием на пароходе отправился вниз по Волге, Углич, Кимры, Савелово. И дело не в пьянстве. На Руси все пьют. Он принадлежал к той плеяде русских творцов-самородков из народа, что и Владимир Высоцкий, Анатолий Зверев, Владимир Яковлев, Виктор Попков. Да, пили, но ведь и творили. На пароходе Ерофеев почувствовал упадок сил и боль в горле. Друзья увезли его в Москву в неврологический центр, успокаивали его — боль на нервной почве.
«Сколько в нем было силы, хватил меня головой о кремлевскую стену». Не одного его власть била о кремлевскую стену. Но его как била! Подло! Дважды, в 1986 и 1987 годах не выпускала его из СССР на послеоперационное лечение во Францию и Израиль, откуда ему постоянно поступали приглашения из лучших клиник на бесплатное лечение и полное содержание. Отказ компетентных органов: — у Ерофеева перерыв 20 дней непрерывного трудового стажа на кабельных работах 30 лет тому назад. Несколько лет он жил в ожидании смерти. В эту пору с ним сдружились Борис Мессерер с Беллой Ахмадулиной. У них был открытый хлебосольный дом. Венедикт порой заезжал посидеть, выпить, отогреться. Боря всегда помогал Венедикту, когда незаметно деньгами, когда коньяком, а главное — находил врачей, доставал лекарства. Ерофеев Беллу любил, был очарован ее красотой, обаянием, ценил ее стихи, многие помнил наизусть. Боря с Беллой в мастерской подолгу беседовали, с Венедиктом, слушая его свистящий хрипящий голос из гортани через серебряную трубку. Я в это время Венедикта не видел, не довелось. Как-то взял и подарил Белле его большой портрет. Белла была тронута подарком, а Борис вставил его в свой громадный коллаж, который выставлял на всех своих выставках. Белла очень искренний человек. Зашел я зачем-то в мастерскую, Бори нет, за столом компания человек шесть. Белла, встретив меня, говорит людям со своей неповторимой интонацией: «Это Витя, Вииитя пришел», — один из них, оторвав голову от стола, взглянул на меня мутным взором и опять рухнул лицом в тарелку. Встретив непонимание значения моей личности у окружающих, Белла продолжила: «Как вы не понимаете — это Витя, он подарил нам портрет Вени».
Из современников Венедикт любил Высоцкого. Высоцкий грел ему душу, он не раз говорил об этом. Галя мне сказала, он хочет встретиться, но не решается сделать первый шаг. Были у нас какие-то мосты, общие друзья, но мы не успели устроить им встречу.
Источник:https://rg.ru/2013/05/12/voznesensky-site.html
Что толку говорить про зеркало кривого времени - когда спасительно одно: ностальгия по настоящему. По Вознесенскому. Живому, противоречивому, вывернутому наизнанку, загадочному, как "скрымтымным", и яркому, как "гуру урагана".
И тогда откроется: "Гляжу я, ночной прохожий,. на лунный и круглый стог./ Он сверху прикрыт рогожей -/ чтоб дождичком не промок./ И так же сквозь дождик плещущий/ космического сентября,/ накинув/ Россию/ на плечи,/ поеживается Земля".
И откроется: "Когда я придаю бумаге/ черты твоей поспешной красоты,/ я думаю не о рифмовке -/ с ума бы не сойти!"
Или вот такое: "И крестик над Москвой горизонтальный/ от ветра бьется, держится едва,/ как на груди невидимой и тайной,/ что лежа дышит./ Стало быть, жива".
… К юбилею прекрасного русского поэта "Российская газета" перелистала Вознесенского - вместе с его друзьями, ставшими когда-то героями его стихотворений.
"Андрей, мы - кочевники, / Нас разделяют пространства культур и эпох,/ мы идем, нарушая гиперболой царства прозы,/ исправляя метафорой мир, выпрямляя вопросы,/ как велел нам - жрецам и поэтам/ таинственный бог". Помню и концовку: "Мы кочуем навстречу себе,/ узнаваясь в другом".
Можно ли сказать, что вы с Андреем Андреевичем были друзьями?
Олжас Сулейменов: Мы были знакомы с середины или конца 60-х. Как познакомились - не помню. Возможно, вместе выступали на Днях советской культуры где-нибудь. Встречались не часто: все мы в то время были очень заняты собой, страной и миром. Времени не хватало на семью, на слишком тесные приятельства и дружбы. С учетом этих обстоятельств можно сказать, что мы были друзьями. Никогда об Андрее не сказал и не подумал ничего дурного. Знаю, что и он обо мне. Он и для зала был фигурой, отмеченной сияющими плюсами, восклицательными знаками, и для наблюдающих за ним из-за кулис.
Я любил разбираться в архитектуре его поэм и стихотворений. Такого азартно-стихийного чувства слова, сочетающегося с инженерно-расчетливым построением стихотворной фразы, какое проявилось в его вещах, более ни у одного пишущего с тех пор не встретишь. Я имею в виду не только российских поэтов.
Вознесенский часто бывал в Казахстане?
Олжас Сулейменов: Не часто. Но с казахской поэзией познакомился. Где-то в начале 70х я попросил перевести стихи Махамбета. Знаменитый в нашем народе поэт XIX века. Поднимал восстание против своего друга детства хана Джангира, "притеснителя народа". Обезглавили. Стихи, трудно переводимые на другой язык. Не о розах и соловьях. Кипящая ненависть и кричащая боль.
Андрей взялся помочь. Я читал его переводы. "Андрей, это не Махамбет. Это - Вознесенский". Он переводил современного американского поэта из непризнанных гениев - получился Вознесенский. Даже, если бы Шекспира или Данте - все равно выпирала бы речь Вознесенского. Ему не дано было быть транслейтером. Однако, работа над стихами Махамбета обогатила, как сказал бы живописец, палитру Вознесенского новыми красками. Книга переводов не получилась, но появился цикл новых стихов, настоенных на степных образах и настроениях - "Читая Махамбета".
Вы много писали о "Слове о полку Игореве” - Вознесенского оно тоже интересовало. И вот еще любопытное созвучие. Вы писали о загадочной фонеме "О”, приобретающей в "Слове” особое значение. И у Вознесенского - примерно в те же годы появляется поэма в прозе "О”…
Олжас Сулейменов: Мы не любим признаваться в том, что читая друг друга, мы чему-то учимся друг у друга. В этом нет ничего постыдного. Я чему-то учился, читая Андрея. Так же он, что-то воспринял, читая Махамбета. Да и Сулейменова. Например, в моих самых ранних поэмах я сочетал стихи с прозой. Такой прием характерен для казахских эпосов. Кто-то из древних пиитов понял, что прозаическое надо излагать прозой, а стихами - только достойное поэзии. Я этим приемом воспользовался. И Андрей.
А что касается "Слова", этот учебник чтения проверяет, есть ли у читателя - ученого или поэта, поэтический слух.
"Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо". Во всех школьных хрестоматиях: "Дремлет в поле Олегово храброе гнездо".
Двести лет уже переводят это предложение на современный русский, разрушая удивительную поэтическую гармонию "О", которая дополняет содержание, придает поэтический подтекст. Повторяющийся минорный звук "О" наполняет тревогой, предчувствием последней, гибельной битвы, которая должна состояться утром. Такие строки больше говорят о подлинной древности и подлинности памятника, чем тома патриотической риторики. Мы обсуждали с Андреем такие места поэмы. И гармонию "О", конечно.
В 1975 году ваша книга "Аз и Я” вызвала бурю обсуждений и пересудов. Вознесенский ничего не говорил по этому поводу?
Олжас Сулейменов: Он не считал себя компетентным в тех вопросах, которые вызывали особые возражения у Академии и ЦК, поэтому в обсуждениях не участвовал. При встречах мы старались об этом не говорить: у нас всегда находились более близкие обоим темы для разговоров. Даже, когда мы оказались в компании главного специалиста по "Слову", академика Дмитрия Сергеевича Лихачева - нас троих Союз Писателей СССР делегировал на какой-то писательский форум в Сицилии летом 1985 года - разговоров о "Слове" никто из нас не затевал.
Только однажды задели и эту тему. Мы обедали на берегу моря, стол на четверых под зонтом. Четвертый - итальянский сопровождающий. Учился в Москве. Историк. Главное блюдо - спагетти. "Дмитрий Сергеевич, а знаете откуда в Италию пришли спагетти?" - спросил я. "Ну раз вы спрашиваете, - добродушно ответил академик, - значит с Востока. Я прав?" "Абсолютно. Арбитром пусть выступит наш итальянский друг". Итальянец пояснил. Марко Поло возвратился из своего путешествия в Китай и устроил в Венеции серию званых вечеров, где демонстрировал экзотические блюда, рецепты которых привез. И больше всего венецианским вельможам понравились спагетти. Вскоре их готовили по всей Венеции. А потом и по всей Италии. А "спагетти", наверное, какое-то забытое китайское слово. Лингвисты пока не нашли источник. "Здесь тюркологи могут добавить - подключился я.- Äspäh etti - "лапша мясная" по старо-уйгурски. Марко Поло, судя по этому термину, рецепт заимствовал в Восточном Туркестане, ныне провинция Синьцзянь в КНР. "У нас сто пятьдесят видов спагетти, сто пятьдесят соусов". После этого Андрей заказал еще порции спагетти с другим соусом и осторожно спросил: "Дмитрий Сергеевич, а почему ученые навалились на Олжаса? Я бы на вашем месте за это объяснение спагетти простил бы ему все прежние ошибки!". Дмитрий Сергеевич ответил, но обращаясь ко мне, вполне серьезно: "Если бы Вы, Олжас, приехали ко мне в Ленинград с рукописью, мы посидели бы вместе пару вечеров с красным карандашиком. Несколько вопросов на полях обозначили. Вы бы подумали. И вышла бы прекрасная книга". Я же ответил, как потом сообразил, не очень серьезно: "Если бы я так поступил, книга не вышла бы вовсе, Дмитрий Сергеевич".
Почти все шестидесятники - так вышло - перегрызлись между собой, перессорились. Отчего?
Олжас Сулейменов: В те годы родился анекдот. Руководитель Союза Писателей построил поэтов в шеренгу и приказал: "На первый-второй - рассчитайсь!". Чтобы построить в колонну по два. Из этого ничего не получилось. Потому что все в строю говорили - первый! первый! первый! И никто - второй!
У Андрея Вознесенского в том цикле "Читая Махамбета" есть строка "Пошли мне, господь, второго, чтобы вытянул петь со мной". Под этой строкой первым подписался бы Евгений Евтушенко. У них с Андреем из-за этого мотива "первый-второй" на много лет разладились отношения. В ноябре 1977 года в Париже состоялся первый вечер советской поэзии. Громкая международная акция Союза Писателей СССР в честь 60-летия Октябрьской революции. Состав выступающих сформировал Константин Симонов, утверждался в ЦК КПСС. Вечера поэзии в Европе и Америке обычно собирали несколько десятков слушателей в каком-нибудь кафе. Но тогда в Париже расклеенные за неделю афиши заполнили четырехтысячный зал. Три четверти зала - русскоязычные, съехавшиеся со всей Франции. Константин Симонов, открывая, сказал: "К вам прибыла сборная советской поэзии". Тогда выступили Высоцкий, Окуджава, Евтушенко, Рождественский, украинский поэт Коротич. Я выступил. Но в "сборной" не оказалось Андрея Вознесенского. Симонову пришлось объяснить его отсутствие. "Простуда". Настоящую причину мы знали: там, где выступал Евтушенко, системно не оказывался Андрей. И наоборот. Для общества ничего трагичного в этом не было. Знающих забавлял этот постоянно действующий цирк. Андрей, я знаю, готов был даже к публичному примирению, которое, однажды позвонив ему, предложил Евтушенко. И что из этого вышло, я как-нибудь расскажу в книге: рассказ займет много места.
Одно скажу: если сегодня возникнет ситуация "первый - нет, я первый", то за этим теперь обнаружится лишь экономическая сторона. В те времена это была борьба за читателя. За качество аплодисментов. Такое золото тогда ценилось больше денежного. Трудно поверить, но так было.
Сегодня нередко судят шестидесятников, а то и попросту списывают в архив. Взвешивают на весах - Вознесенский, Бродский, Евтушенко. Какие места займут они, по-вашему в литературе - спустя годы?
Олжас Сулейменов: Списывают в архив не только шестидесятников, всю советскую литературу оптом. Да и литературу - вообще. Культура переживает один из самых опасных для ее будущего кризис - это кризис книги. Новое поколение книг не читает. СССР при всех его недостатках был страной великого Читателя и великой литературы. Сейчас в наших новых государствах место Читателя занимает Зритель и Слушатель. Место книги - шоу.
Поэтому, спор кто лучше: Бродский, Вознесенский, Евтушенко или Пупкин, для большинства сегодняшних листателей книжек с яркими обложками - пустое. Конечно, книга выживет и со временем понадобятся критерии, определяющие долю золота в том, что сверкало на книжной лавке и на эстраде. От содержания золота зависит сохранность произведений. Драга времени отмоет, отберет лучшее. Опыт фольклора показателен. Какой-то безымянный автор оставляет в памяти народа эпос. Кто-то, может быть, при жизни сочинил десятки таких поэм. А осталась строка в виде пословицы или поговорки. И это тоже ценность в казне национальной культуры. А песни и сказания большинства пиитов рождены были только для своего времени. Потом окислились и растворились в волнах десятилетий.
Недавно мне прислали тысячестраничный том "Весь Евтушенко". Это не избранное, это собранное. От всех томов Маяковского, Есенина и немногих других поэтов первой половины XX века останутся тоненькие книжки избранного новыми поколениями России. От кого-то одно стихотворение, от кого-то строфа, а то и строчка. То же произойдет с творческим наследием поэтов второй половины Двадцатого, появившихся в стране без Сталина после XX съезда. У кого будет потолще его Тоненькое избранное, в котором уместится "Весь Вознесенский" или "Весь Евтушенко", или "Весь Бродский", профессиональный читатель уже сейчас может предположить, но только предположить. Окончательный объем избранных может сформироваться только через несколько десятилетий.
И напоследок - что вы думаете о таких конспирологических версиях - сегодня и такое можно услышать - "шестидесятники”, мол, вообще были тайным проектом партии и спецслужб, чтоб пускать пыль в глаза Западу?
Олжас Сулейменов: "Пыль в глаза" окружающему миру - такое средство есть в арсенале любой власти, стремящейся "хорошо выглядеть". И сегодняшние власти любой страны этого способа не чураются. Если "тайным проектом" считать государственную поддержку, стимуляцию развитие литературы и других жанров культуры, - то этим опытом вполне стоило бы воспользоваться и нынешним правителям. Спасли бы культуру, основанием которой в России всегда была книжная литература. Компьютерные тексты таким фундаментом культуры не станут.
Пожар с Кариночкой Красильниковой
"Пожар в Архитектурном институте" случился в 1957 году. Тот самый "Пожар", который Вознесенский звонко и бесшабашно читал со сцены Политехнического в фильме Хуциева "Застава Ильича". Вчерашний студент МАРХИ не просто оказался поэтом - от него аудитории и стадионы посходили внезапно с ума.
Нечасто поэты называют своих героинь их настоящими именами - но Кариночка Красильникова из "Пожара в Архитектурном" самая что ни на есть настоящая: пять лет была однокурсницей Андрея Вознесенского и не подозревала, что он поэт, а ей предстоит навсегда попасть в переплеты русской поэзии. "… Бутылью керосиновой/ взвилось пять лет и зим.../ Кариночка Красильникова,/ ой! горим!// Прощай, архитектура!/ Пылайте широко,/ коровники в амурах,/ райклубы в рококо!// О юность, феникс, дурочка,/ весь в пламени диплом!/ Ты машешь красной юбочкой/ и дразнишь язычком…"
Карина Красильникова: Мы поступили в институт в 51-м году. Группа у нас была такая, многие с войны, из провинции... И Андрюша, конечно, худенький-худенький, шейка длинная-длинная, -- выделялся на общем фоне своей интеллигентностью. Мы дружили особенно на первых курсах - он, Костя Невлер и я, и нас называли эстетами. Он действительно был эстет. Правда, очень неаккуратно ходил на занятия. Я-то была всегда отличница, никогда не опаздывала, а он…
Помню, как-то мы сидели на семинаре, он, как всегда опоздал, ему сделали замечание, а он сел рядом со мной и говорит: а знаешь, где я был? У Бориса Пастернака - и туда приезжала Анна Ахматова. У меня глаза из орбит вылезли, представляете, что это такое - 52-й год, Анна Ахматова, которую только что разругали, раскритиковали в партийной печати, никто не знал, что с ней, - а он ее видел, стихи читал… Что ни говори, он жил где-то в других сферах.
То есть, для однокурсников он был - "не от мира сего"?
Карина Красильникова: Нет, он был молодец, умел ладить со всеми, даже с самыми кондовыми однокурсниками. Он был вроде бы с нами, но и как-то не с нами. Помню, на семинаре по эстетике он вдруг начал отвечать на вопрос со стихов Бальмонта: Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,/ Из сочных гроздий венки свивать./ Хочу упиться роскошным телом,/ Хочу одежды с тебя сорвать!". Может, сейчас это никакого впечатления не произведет - но тогда это звучало… экстравагантно. "Хочу я зноя атласной груди,/ Мы два желанья в одно сольем". Все обалдели. Но педагог был умный, поставил Андрею хорошую отметку.
А собственно архитектурные его проекты не запомнились?
Карина Красильникова: Не знаю, я почему-то не помню его проектов. Кроме диплома - как раз того самого, о котором "Пожар в Архитектурном". Пять лет мы учились в одной группе, а на шестом курсе нас разделили по педагогам. У нас было "жилищное и общественное строительство", "промышленное здание" и "градостроительство". Андрей пошел на "промышленное", возможно, из-за руководителя - очень известного архитектора Леонида Павлова. И вот они сдружились, и у них очень хорошая идея возникла - что-то вроде американского музея Гугенхейма… Пожар ему был очень кстати: он затянул с дипломом, а после пожара дали еще два месяца. Я к тому времени уже защитила диплом и помогала ему… Но диплом, помню, был очень хорош.
В последние годы жизни Вознесенский признавался, что мечтает построить такой современный храм. Увы, не удалось…
Карина Красильникова: Ну на столичной Тишинской площади он все же поставил памятник Русско-грузинской дружбе - они с Церетели его сделали. Тогда им восхищались, теперь ругают, но это, по-моему просто мода такая - ругать Церетели. Я к его хулителям не отношусь.
Как-то не очень верится, что однокурсники совсем не знали, что он стихи пишет…
Увеличить изображение Фото из личного архива Карины Красильниковой.
Карина Красильникова: Ну вот я лично не знала - хотя потом многие стали говорить, что давно все знали... После института его распределили куда-то в Прибалтику, раньше ведь после вуза работали по направлениям. Но где-то через полгода мы с ним встретились в метро - он объяснил, что оставаться там не может. Найди, говорит, мне место, чтобы я мог работать не целый день, а когда мне удобно. Я засмеялась, где ж такое найти... Потом, было время, он приходил к нам домой, читал уже свои стихи.
А каково было вам услышать свое имя в его стихотворении?
Карина Красильнкова: Ну это не первое его стихотворение, но считают, что с этого началось его восхождение. Он даже мне подарил книжку с надписью - "Кариночке Красильниковой, которая сделала мне карьеру". Я смеялась - как я могла сделать ему карьеру? Я у него там машу красной юбочкой - потом часто все вспоминали, как я ходила в красной юбочке.
Да, моя мама, умница, сразу почувствовала - не раз говорила мне: обрати на него внимание… Это еще мама ничего о стихах не знала.
Но романа у нас не было никакого - хотя нас всегда подозревали в этом. В 63-м я год провела на Кубе - а у него как раз все эти неприятности с Хрущевым. Потом я пошла как-то на его вечер, и он почему-то меня увидел и говорит: "А вот сидит Кариночка Красильникова, сейчас я ей прочитаю стихи…". Раз так, я подошла по окончании. Он разоткровенничался: где ты была, я тебя разыскивал, у меня были такие неприятности. Но теперь, говорит, уже поздно. Потом я прочитала его поэму "Оза", и поняла, что уже действительно поздно. Он уже был увлечен Зоей (Богуславская - жена Вознесенского, - Ред.) и для него уже, по-моему, ничего другого не существовало.
Как-то встретились на "Юноне и Авось" - он пошутил, мол, это, конечно, мне посвящено - у меня же первый муж был испанец, Марио, он тоже в архитектурном учился…
Чем вы занимались после института?
Карина Красильникова: Работала в институте по проектированию жилых и общественных зданий, участвовала в восстановлении Ташкента после землетрясения, за что получила премию Совмина СССР. Потом занималась Севером долго, защитила диссертацию, работала до 71 года… Теперь уже не работаю, Я ведь уже прабабушка, чем очень горжусь. Правнучке 3 годика.
Последний раз я его видела в ЦДЛ, кажется, вручали премии "Триумф", я подошла к Зое, говорю, здрасьте, я Кариночка Красильникова. Она - знаю-знаю, пойдемте к Андрею. Он сидел такой грустный, замученный своей болезнью, расспрашивал про всех, с какой-то не присущей ему сентиментальностью… Это уже было незадолго до его смерти. Грустно, что Андрюша рановато и так тяжело ушел из жизни.
vgiv
23 декабря 2008,
> Но ведь было же сказано - это "мир, в котором нам хотелось бы жить"
Кстати, то, что "по построению" это "мир, в котором авторам хотелось бы жить" еще не означает, что он таковым получился на самом деле. Вон, Томас Мор в своей "Утопии" тоже описал Мир Мечты, а что вышло?
Что же касается моего желания жить в Мире Полудня - то не знаю. С одной стороны, концепция "человека играющего" мне, конечно, симпатична. Да я, собственно, как научный работник, примерно этим и занимаюсьС другой - действительно какой-то он нечётко прописанный, мир этот (АБС, кстати, и сами прекрасно это понимали - вспомните концепцию "Белого Ферзя"). В определённом смысле, мир "Туманности Андромеды" гораздо более понятен. Ефремов, кстати, и про выборы, и про пенитенциарную систему упомянуть не забыл.
Да, мир двадцать второго века, описанный с точки зрения человека века двадцатого, действительно очень притягателен. Но это, в известном смысле, 7-й (или какой он там по счёту?) сон Веры Павловны. То есть набор красивых (ну, точнее, красивых для человека определённого воспитания) картинок. Цитируя старый анекдот - мир глазами туриста, а не эмигранта.
Это всё, кстати, не в упрёк АБС сказано. Вероятно, задачи глубоко анализировать принципы функционирования этого мира просто тогда и не стояло. А было следующее: "Вот мы вам нарисовали несколько картинок будущего. Нравятся? А если нравятся - подумайте, как такой построить и как он должен работать". Вполне нормальная для писателей позиция. Источник:http://chert999.livejournal.com/528207.html
Источник:http://newforum.gramota.ru/viewtopic.php?p=287868А в том, что Бродский был патриотом, лично я не сомневаюсь. Если не нравится слово "патриот", можно заменить на человека, который всей душой любил Россию.
Письмо Бродского Брежневу:
Язык - вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого он живёт, а не клятвы с трибуны. Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Всё плохое, что выпало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге».
Григорий Михеев:
к портрету Леонида Баулина
Прежде чем сдружиться с супружеской четой Баулиных, я имел счастье наблюдать за ними. Это красивые люди. Такой свет могут излучать только гармоничные пары, такими я их и воспринимал. Художник и Женщина, выполняющая Богом данную миссию жены.
Говорить о Баулине сегодня особенно ответственно. Мы перешагнули в новый век, даже тысячелетие, пережили крушение большой страны, смену исторических формаций. В эпоху перемен каждый в одиночестве несет сокрытое в глубинах души. Но и на поверхности присутствуют и остаются характерные черты общественной жизни.
Леонид Баулин – один из ярких представителей поколения «шестидесятников», и, думается, таких людей больше не будет. Это тип русских пламенных идеалистов, физиков-лириков, жаждавших сажать яблони на Марсе. Леня всегда был направлен к высокой цели, к развитию. Он один из представителей «коммунизма без партийности и пролетарской революции», космического видения поэтизированного мира. Баулин селекционировал сорта «марсианских яблок» как в общении, так и на холстах. Он пользовался векторами Кандинского, Малевича, Шагала, французских постимпрессионистов Дерена, Пикассо. Но право на эксперимент имеет художник, владеющий классической живописью. Леонид Баулин владел. И экспериментировал, вернее, импровизировал.
Меня всегда восхищала разносторонность Леонида, роднящая его с человеком эпохи Возрождения, словно бы в нем, «шестидесятнике» по духу, сошлись яркие качества представителей разных эпох. Он тонко чувствовал язык всех видов искусств. Эта широта, всеохватность интереса к жанрам, стилям, любопытство к миру и его образному отражению с неистощимой энергией пульсировала в нем, вовлекала и увлекала всех, попадавших в его орбиту. Мир в красках, звуках, ритмах был его художнической сущностью. Он тяготел к комплексному решению. Оформляя множество интерьеров, обдумывал каждую деталь – от шрифтового плаката (был замечательным каллиграфом) до монументальных росписей.
Преподавая в художественной школе, Леонид научал видеть образ и помогал учиться творить. Его отличало бережное, чуткое отношение к другим – качество, присущее настоящему интеллигенту. Спустя годы бывшие студенты художественной школы вспоминают, какой мощной была атмосфера творческого развития при Баулине.
Я знал Леонида Баулина в период его творческой зрелости. Некоторое время мы были соседями, и, случалось, ходили друг к другу в гости. Запомнился один вечер, который мы провели у меня на кухне. Бывают такие моменты жизненной полноты: горит неяркий свет, в бокале играет вино, в чашках – густой чай, а за окном безмолвный город. Леня был в поэтическом ударе, а я, признательный слушатель, явился именно тем человеком, который ему был нужен в это время. Казалось, сама ночь нанизывала на хрустальный стебель ритмы и звуки. Импровизации, целые поэмы посвящались тому, что было вокруг: вину, небу, чаю, кухонному столу, окну и собеседнику. Поэтические пассажи, исполненные то радостью, то грустью, заполняли пространство. Не знаю, озаботился ли он что-нибудь записать. В нем жила неистребимая потребность раздаривать себя в живописи, музыке, поэзии, и при этом творческая энергия мастера всегда направлялась на создание образов, главнейшим качеством которых была ГАРМОНИЯ.
(Текст напечатан в Провинциальном альманахе «HRONOS » №5. Даугавпилс, 2004. Стр. 105-108). [url]https://miheev.jimdo.com/публикации/штрихи-к-портрету-леонида-баули[/url]
Почти все шестидесятники - так вышло - перегрызлись между собой, перессорились. Отчего?
Gregory Kataev
4 ноября в 10:38
А ТЫ ДУМАЛ, ОН КАК ДУРАК ПОЗВОЛИТ ТЕБЕ ВСЁ УЗНАТЬ?
Легкая беседа с моим 97-летним дядей на фоне тяжелого серого неба за окном.
– А как же смысл жизни? – спросил я.
– Смысл жизни в каком смысле? – иронически переспросил дядя Игорь.
– В том, что ты говоришь, что всё – случайность.
– А какое это имеет отношение к смыслу моей жизни?
– Самое прямое! – я сделал изумленное лицо, – Тогда ведь получается, что жизнь бессмысленна! Но тогда что всё это значит? – я развел руки в стороны, показывая на всё вокруг. – Что всё это такое?
Дядя Игорь оглядел мою кухню, будто видел ее в первый раз. Удивленно посмотрел в окно. И еще более удивленно – на потолок.
– Как, что это такое? Вселенная, природа, материальный мир, созданный теми, кто случайно возник и развился до разумной стадии. А теперь и до технической цивилизации. А смысл всего этого… – он сделал комическое лицо, – Никакого смысла, о котором говорят, когда говорят о боге по отношению к человеку, не существует.
– Ты хочешь сказать, что никакого плана по поводу Человека, – это слово я произнес высокопарно, – у бога не было?
– Ты беспокоишь меня, – дядя Игорь с иронией пригляделся к моему лицу. – Так недалеко и до того, что начнешь к мощам прикладываться! Я говорю банальные вещи, очевидные любому здравомыслящему человеку. Церковь – это социально-политический институт. И синагога, и мечеть, и вигвам с шаманом. В приложении к человеку я в бога не верю. Тем более – в религиозные институты. А по поводу создания Вселенной и материи – это природа. Меня больше волнуют моральные вопросы.
Наступила пауза. Мы с дядей Игорем синхронно посмотрели в окно на низкое, плотно закрытое облаками серое небо.
– Но материя, атомы, протоны, электроны, кварки, – я снова повернулся к дяде Игорю, – а дальше там вообще ничего нет. Нет материального объяснения материи. Как говорил Гейзенберг: «Те базовые частицы, из которых состоит весь материальный мир, таковы, что мы уже не можем называть их материальными». Так что же это такое?
– Это природа!
– Хорошо. Но, согласись, загадка материи – это ключ к пониманию Мироздания. Над этой загадкой, прости за стереотипное выражение, бьются ученые всего мира!
– Но на самом деле, это не загадка! Я тебе в третий раз говорю: это – природа! Ну, так всё устроено: есть наше пространство, в нем действуют знакомые нам законы, дальше открывается следующее пространство, которое дополняет или отменяет законы предыдущего! Ну, ты же знаешь, как это в квантовой физике – Ньютоновская физика там не действует. Там электрон – и частица, и волна одновременно! А еще эти, как их… запутанные кварки! Они вообще отменяют все на свете, в том числе и Эйнштейновский закон предельности скорости света! Еще более меньшие или, наоборот, более огромные пространства – отменят и эти законы и явят еще какие-нибудь совсем невероятные! И так далее! – дядя Игорь даже повысил голос, – Но бог здесь ни причем!!!
– Всё это я знаю! Но слово «природа» ничего не объясняет! – я глупо заволновался. – Стоит заменить слово «природа» на слово «бог» и для человеческого сознания, привыкшего к понятию «начальник», «сеньор», «хозяин» всё станет намного более понятно! И все спокойно встанет на свои богословские места!
– Но и слово «бог» тоже ничего не объясняет!!! – дядя Игорь тоже вдруг заговорил очень громко. – Но природа – это не бог! Природа – это процесс саморазвития! Процесс и результат отбора и адаптации! Это относится и к живому, и к неживому миру!!!
– Но кто-то же предусмотрел этот процесс саморазвития!!!
Мы уже почти кричали друг на друга.
– Да никто его не предусматривал!!! Это вынужденная случайность! Как камень лежит на краю пропасти, ветер и дождь выветривает, вымывает из-под него землю, и в какой-то момент камень летит в пропасть! Никто это не предусматривал! Так и с происхождением человека! Раньше были эти самые… жили в воде, потом кто-то из них стал есть что-то не то, произошла мутация, они стали вылезать на сушу, жабры у них исчезли, а потом у наших предков хвосты отпали. А потом они с четверенек встали на ноги. Никакой бог ничего этого не «планировал» и не «создавал»! Никакого «замысла» нет! Все это – результат про-цес-са! В чем-то закономерного, в чем-то случайного. Не упади на Землю огромный метеорит – динозавры и сейчас жили бы повсюду, и никакие млекопитающие не возникли бы, и нас бы не было. И никакого бога – тоже нет!!! Так и со структурой материи: были одни частицы, попали в другие условия – превратились в другие, с другими качествами! Возникло одно вещество, потом при другой температуре добавился еще один электрон – в другое. Потом из неорганической возникла органическая жизнь, клетки, первые существа, и вот – ты сидишь здесь!
– Но с чего-то же всё началось! Материя откуда-то возникла! Все эти ее превращения… Я не знаю, о чем мы говорим, когда произносим слово «бог», – я с трудом пытался сформулировать свою мысль. – Это как русская матрешка! Но не об этом речь! Ты же прекрасно знаешь, я тоже совершенно не верующий человек! Но я пытаюсь понять… даже не понять, а помыслить: в чем основа мира? В чем его исходное происхождение? Должен же быть какой-то принципиальный, основной, окончательный ответ!
– Дорогой мой, прости, но ты судишь обыденно, – внезапно спокойно ответил Игорь. – Ответить на эти вопросы – значит найти изначальную истину, окончательный ответ. А значит – перестать дальше думать. А нам приходится думать всё больше и больше, все активнее и активнее, все масштабнее и масштабнее, чтобы переходить на другой, пока еще недоступный нам уровень осмысления!
– Вот я тебя и поймал! – обрадовался я. – Получается, что это и есть его «план» в отношении человека! Ты его сам и сформулировал!
– Никакой это не план! Я пытаюсь тебе объяснить: это – следствие развития, эволюции! Так и с нашим сознанием. Способностью думать и понимать. Наши предки постепенно, медленно-медленно, от охоты к охоте, от события к событию, в течение сотен тысяч лет умнели – огонь, лук, стрелы, шкуры, дома, самолеты, компьютеры, микроскопы, телескопы. И думать стали иначе. И понимать то, чего раньше не понимали. Но никакого плана не было! Дарвин! Естественный отбор!
– Так это и есть план!
– Да нет же! Ты не понимаешь!
– Не понимаю, – нарочито беспомощно признался я.
– Сейчас попробую… – дядя Игорь поёрзал на диване и допил свой чай. – Любое «нечто» неминуемо провоцирует вопрос о происхождении этого «нечто». Понятие «бога» – тоже. Даже если он явится в виде бородатого старичка, или дракона, или ветра, или мыслящего скопления чего-то необъяснимого во Вселенной, или вообще чего-то нематериального, в виде Абсолюта, чего угодно непостижимого – то, несмотря на всю его непостижимость, встанет вопрос: а откуда возник этот бог?Суть
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 0