Философия педагогики

[ВЛАДОС]

«Необходимость себя» и «Мамардашвили»

15 сентября 1930 года в городе Гори родился Мераб Мамардашвили, мыслитель, гражданин, сумевший выжить сначала «жизнью шпиона», а потом «образом Сократа»… А я, как известно, считаю, что оные лишь маски «грузинского Канта».... (вспомнил, что Эрих Юрьевич(Эрих Соловьев) находит в нем нечто от Пруста, нежели от Канта. Я согласен, однако не только потому, что Мераб и Пруст совпали "в поисках", но и потому, в первую очередь, что Пруст и Кант совпадают в "критике" ("философии"/"романа").
***
Кажется, где-то в классе седьмом, у меня было такое самоощущение, что « я опоздал на Свет, что все уже открыто, что, например, в математике уже нет в принципе неразрешимых задач» (в школьной версии математики), и это после того, как уже пережил в себе, что «математика – язык физики», не читавши ни Галилея, ни Ньютона (у нас в кабинете математики были лишь портреты Декарта, Галилея и Эйлера – а не их труды), - и живя, так сказать, готовясь к Смерти… Картина науки тогда померкла для меня, а спас меня Физули - своими газелями. И учительница литературы, царствие ей небесное, которая приезжала к нам в село «Ясная поляна» из своей «Слепой поляны» (соответственно,«Ититала» и «Кортала» - на азерб. языке; бывает же такая тайнопись местности, взыскующая читателя ), разделенных буйную рекою Катех… (если верить «Википедии», одноименное «село и его церковь Катехи упоминаются католикосом Грузии Мелхиседеком в 1020 году» ).
С тех пор, мотаясь между литературой и философией и почти скептически относясь возможностям науки быть праведным путем к открытиям, оказываюсь перед выбором смертных путей жизни и мысли. В том числе и перед наследим Мамардашвили…
***
« - Думаешь о Мерабе как о нависшей смерти… Куда не глянь, он уже сказал, сформулировал, определил. И притом наилогичнейшим образом, черт побери. Так и хочется в морду двинуть: ты никому не оставил ничего сказать, - выхухоль…» - сорвался бы любой соглядатай мышления*, взыскующий собственный изыск и лоск мысли, собственный обшеисторический опыт постижения и именования истин, собственный язык явления очевидностей сознанья и «определения вещей как они есть…» (а не язык «предположения», «допущения» или «принятия» на веру).
Невежда и дикарь, жаждущий языка искренности и свободомыслия, думает, что такой язык дается мыслителю от рождения, как Пушкину Шенье…
Не ведая дара рожденья и ношу ответственности, чтобы этот язык, во-первых, родился, разродился, и, во-вторых, хватило мужества таким языком публично жить и практиковать мысль…
Ибо мысль, как известна, не «слова» и не «теория», а пережитый опыт достоверности или тождественности.
(*нечто аналогичное выражал, в частности, А М Пятигорский в Перми, в 2007 году, на конференции «Наследие Мамардшвили и европейский культурно-исторический контекст», вызывая ребячий смех и любопытство публики)

***
Философы представляют время, обрисовывая потуги и удачи его явления. На языке, посредством языка и развязывая язык…
Какие здесь возможности с точки зрения самой логики построения формы? (то что Витгенштейн говорил - «логика должна сама помочь себе» - ложится в это поисковое поле)
- Как шло преодоление «превращенных форм мысли» в логике самого Мамардашвили? Если можно так выразиться – это иначе и не назовешь, потому что преодоление марксового формализма и возвращение в лоно Традиции имело определенные последствия.
- Он кажется наш современник, на самом деле он современник Канта и Маркса и распутыватель гордиевого узла Просвещения. Он современник времени Просвещения, вплетен в ткань Его воссоздания. Гордиев узел Просвещенья, как известно, заключается в том, что сердцецелительные задачи сами по себе решались, а формалистические задачи сами по себе.
Так, казалось бы, картезианско-кантианская традиция мысли (вылупившаяся как этакая завершенная традиция мысли, обретшая внутреннюю структуру единства, то есть субъекта как объективного мыслителя (Декарта) и Канта как формального образа объективного субъекта) - этот параллельный образ Просвещенья обрел свои стороны единства во времени, единства как историко-философское явление времени.
Но это должно было увидеться историко-философски как единое явление…
И тогда, в той мере, в какой это единство осознавалось мыслителем во времени, то есть в истории философии, в той мы можем вообразить его историком философии и априори можем предположить и последовательно проследить…
Мамардашвили заинтересовался вопросом онтологически в буквальном смысле слова: каковы естественные возможности и невозможности языка мышления и во что это может вылиться… - в язык-выродок, в язык - как данная картина мысли или в язык-неданной мысли ( лишь возможной на острие абсолютно индивидуальной задачи «мыслить самому»).
Можно ли воспользоваться формальными логическими возможностями языка, чтобы воспроизвести трансцендентальную дедукцию категорий посредством языка и на языке, а не как бы в специальном теле логики у Канта и получить язык как «онтологическое пространство мысли»
Отсюда его дельное замечание о логике кантовской мысли и характере «критики»:
«Всякая критическая попытка есть продолжение кантовской критической попытки – в нашем случае с той лишь разницей, что мы должны поступить скорее по завету Канта, а не по тому, как он буквально выполнил свое понимание или свою критику». (М. К. Мамардашвили. Необходимость себя. М., 1996.Изд-во «Лабиринт».С. 286)
***
Конечно, когда сталкиваешься с таким ясным зеркальцем сознанья как язык Мамардашвили, как такое «онтологическое пространство мысли», в котором все слова сказаны и предопределены своей внутренней логикой развития языка и смысла, то понимаешь масштаб дерзости и уровень честности самих слов – их исторической эпистемологической точности и этимологической первородности, памятливости (совпадаемости или самоопределяемости…) Так- то и мечтал Витгенштейн о языке мышления как таковом, языке мышления молчанья. У Мераба же, как он говорил, «противоположная Витгенштейну точка зрения», поскольку под языком он понимал язык свидетельств сознанья, а не аналитически-логические раскладки и закладки языка…
Должно быть, образ Ницше преследовал Мамардашвили, будоража воображение масштабом дерзости и сколь экстравагантной - по форме - «переоценки всех ценностей», сумерек кумиров, роптаний Заратустры, христианских по сути инвектив против моралины апологетов…
Эта философия жизни и роковой вопрос о форме, способной породить, воспитать и предъявлять мысль как таковую в зрелом возрасте.